Если я не ошибаюсь, в ноябре декабре прошлого года, встретившись со мной, Аля рассказала мне в первый раз о том, что она разошлась в убеждениях со своей матерью и стала бывать среди знакомых ее отца, но в то же время и не отказывалась видетьс с друзьями своей матери, в частности с известным белогвардейским писателем Иваном Буниным…
К <…> Эфрона Марина Ивановна относилась отрицательно (вычеркнутые в этой фразе слова, вероятно, касались его просоветских взглядов или службы в НКВД. В. Ш.). Она пользовалась известностью как поэтесса… Мне известно также, что она сохранила дружбу с советскими писателями Борисом Пастернаком и Михаилом Булгаковым. Последнему Марина Цветаева послала в подарок мундштук из слоновой кости в память «Дней Турбиных».
Что касается ее политических убеждений, то у нее как у поэта, особенно у женского поэта, был, по–видимому, полный хаос в голове. Я помню, что в «Правде» Д. Бедный выступил со стихами, в которых осмеивал поэтессу Цветаеву, котора пишет поэму о расстреле Николая II… С другой стороны, она, кроме Пастернака и Булгакова, переписывалась с А. М. Горьким, о котором отзывалась очень хорошо… Ее положение как поэтессы, которая живет поэзией, заставляло ее печатать ее произведения в разнообразных белоэмигрантских изданиях и поддерживать отношения с целым рядом лиц из среды белоэмигрантов. Она также, как мне известно, была дружна с бывшим евразийцем Д. Святополк — Мирским, литературным критиком…»
А в Болшеве, пока Цветаева ждет ответа на письмо, события идут своим ходом. В красный праздник Октября черная машина опять останавливается у калитки снова топот ног, стук в дверь, обыск, на этот раз увозят Николая Андреевича Клепинина. В тот же день была арестована в Москве его жена Антонина Николаевна.
И Марина не выдерживает: спешно собравшись и захватив лишь то, что
можно унести с собой, бежит вместе с сыном в Москву, скитаться по людям. Вон из этого проклятого места!
Станци Болшево, поселок Новый Быт… Даже название звучало издевательски для ее слуха! Слово «быт» было ненавистным, а Болшево аукалось с большевиками, которых она называла врагами русского языка. Жизнь поэта сплошная метафора. Весной Цветаева заедет сюда за вещами и увидит: дом захвачен какими–то незаконными жильцами, вещи разворованы и гроб стоит: повесился в ее комнате! начальник местной милиции… И снова кинется прочь!
А багаж из Парижа Цветаева получит, но только летом следующего года.
«Исправьте, пока не поздно»
Аля могла рассказать Павлу Толстому о своей последней встрече с «известным белогвардейским писателем Иваном Буниным» встрече, которая поразила, запала в душу.
Ну куда ты, дура, едешь? Ну зачем? Ах, Россия… Куда тебя несет?.. Тебя посадят…
Меня? За что?
А вот увидишь. Найдут за что. Косу остригут. Будешь ходить босиком и набьешь верблюжьи пятки!..
Я?! Верблюжьи?!
А на прощанье:
Христос с тобой, и перекрестил. Если бы мне столько лет, сколько тебе, пешком бы пошел в Россию, не то что поехал бы, и пропади оно все пропадом!..
Как это все было странно слышать там, в нестерпимо жаркий июльский день, на Cфte d'Azur. Арест? Стриженая голова? Верблюжьи пятки? Она смеялась над чудачеством старика. Теперь сбывалось…
В следствии Ариадны установилась своеобразная рутина. Два месяца одно и то же: весь октябрь и ноябрь младший лейтенант Иванов теперь она отдана в его руки вызывает ее и засаживает писать собственноручные показания: об эмигрантских организациях в Париже, о всех знакомых в Москве. Потом, на этой основе, «творит» протоколы допросов и снова вызывает подписывать. Ариадна пытается снять свои показания на отца, просит встречи с прокурором все напрасно, от нее просто отмахиваются.
Из лубянских записей Ариадны встает в подробностях жизнь ее семьи на болшевской даче, жизнь странная, призрачная, больше похожая на домашний арест.
В самом деле, вроде бы и свои, наконец вернулись на родину и засекречены, их как бы и нет, даже сменили фамилии: отец живет под придуманной чекистами кличкой Андреев, Клепинины Львовы. Разрешено встречаться только с родными, но и с ними о многом, например о причине приезда отца со товарищи, говорить запрещено. Но, с другой стороны, обо всем и обо всех надо докладывать специально приставленным для контроля энкавэдэшникам. Замкнутая скорлупа с единственным открытым выходом на Лубянку.
Чудовищные слухи о все новых арестах, страхи и подозрения, оглядка и слежка совершенно уродливая жизнь, в которой и люди становятся ненормальными. Дезориентированные и запуганные НКВД, они не знали, как себя вести, играя порой двойную и тройную роль. В таких условиях проявляется все худшее в человеке на это и расчет.
Ариадна, ослепленная верой в коммунистические идеалы и в справедли вость советской власти, верой, замешанной на страхе за себя, за отца, мать, брата, полная уважения к органам безопасности ведь и ее отец,
высший авторитет, был чекистом! честно сообщала приставленной к ней Зинаиде Степановой о всех фактах расконспирирования или других подозрительных случаях, убежденная, что беды от этого не будет, а вот если не сказать, тогда, конечно, беда. А случаи такие возникали буквально на каждом шагу. От неумения освоиться в этой двусмысленной обстановке, от боязни проштрафиться, а иногда и от чрезмерного усерди люди совершали неловкие поступки и только вредили друг другу.
Ариадна рассказывает о случае, происшедшем, когда Эфрон бежал из Парижа и внезапно оказалс в Москве. «Решив успокоить маму насчет благополучного приезда отца, написала ей по почте письмо, составленное, как мне казалось, настолько в законспирированной форме, что могла понять только мать. Однако мать, получив это письмо, пожаловалась начальству отца в Париже на мою неосторожность, и я получила за это в Москве выговор от Степановой Зинаиды Семеновны, сотрудницы НКВД, с которой мы были все время связаны. Всем лицам, приехавшим из Парижа в это время, было предложено через Степанову пользоваться для переписки с оставшимися во Франции родными дипломатической почтой, а также было запрещено переписываться обычным путем…»
Нетрудно понять, что вся переписка, шедшая через НКВД, подвергалась там строжайшей цензуре, а кроме того, была еще одним способом следить за обитателями болшевской дачи.
Другое происшествие касается возвращения Цветаевой в Москву, которое по приказу НКВД должно было держаться в тайне. И вот на следующий день после приезда матери Ариадне в редакцию позвонил ее приятель, литератор Эмиль Фурманов, и сказал, что он уже знает обо всем от их общего друга Алексея Сеземана (сын Нины Клепининой), и, больше того, успел сообщить новость другим литераторам… «А между тем, пишет Ариадна, Сеземану было известно о том, что о приезде моей матери можно будет рассказать только по получении точных директив НКВД… В конце концов, Алексей Сеземан настолько разболтался, что на него было заведено дело в НКВД и Клепининым, отчиму и матери, было сказано, что если он не прижмет язык, его арестуют. Клепинины вызвали Сеземана на дачу в Болшево и там пропесочили…»
Этот эпизод, подробно изложенный Ариадной, типичен для царящей в Болшеве атмосферы страха и подозрительности. Припертый к стенке Алексей можно посочувствовать двадцатидвухлетнему парню, который если и сболтнул лишнее, то, разумеется, без всякого умысла, просто по доверчивости, сначала отрицает все. Тогда зовут Алю. Тут Алексей во всем признается и добавляет:
Ну и что, Фурманов мой лучший друг, у меня от него секретов нет.
И про Эфрона он тоже рассказывал Фурманову, ему можно доверять, у него у самого «брат в НКВД работает».
«Об этом разговоре я в свое время сообщила Степановой», спешит добавить Ариадна.
Кто работает на НКВД, а кто нет в самом деле было невозможно понять, все так или иначе оказались затянуты в эту липкую паутину. Аля пришла к выводу, что не только брат Фурманова, но и сам он связан с органами, и, уж совсем переход в своих показаниях на язык чекистов, глубокомысленно замечает: «Если этот человек действительно является сотрудником НКВД, то работу его и жизнь его необходимо организовать таким образом, чтобы она не привлекала внимания со стороны. Если же этот человек связи с НКВД не имеет, то несомненно, что и он сам, и те люди, среди которых он вращается, могут представить исключительный интерес…»
Бедна молодежь! Мало того, что во всех своих действиях она была стеснена, паучьи щупальца органов проникали глубоко в сознание, уродуя его на всю жизнь!
Ариадна со своей натурой цветаевски–максималистской и эфроновски — рыцарской никак не могла приспособиться к реальностям советской жизни, которую издалека слишком идеализировала. В компании своих молодых друзей, таких, как Алексей Сеземан или Эмиль Фурманов, она чувствовала себя белой вороной, и это ее мучило. Те считали Ариадну старомодной и советовали ей не церемониться, найти какого–нибудь парня и «жить как все».
