Как-то особенно, тихонечко ходит, сразу впадая в отчаяние, когда его в чем-то упрекают. Преданными собачьими глазами смотрит на Нину Павловну, и веришь, что она его выучила «всему» (да, и «этому» тоже), — кто бы еще стал возиться с клиническим идиотом. Никакая информация не помещается в бедном уме, и Петя, блаженно улыбаясь, шевеля губами вслед говорящему, пытается понять, что опять за напасть на его голову. Этот «мужчина сложной судьбы» прибился к театру явно по неспособности к любым другим занятиям и подлость может сделать единственно по непроходимой глупости…
Ирина Мазуркевич в роли Отрадиной-Кручининой — смелое решение, оказавшееся верным. Эту роль всегда играют знаменитые актрисы на возрасте и чаще всего в теле, а Мазуркевич в умах зрителя по сих пор тоненькая, глазастая барышня с детским личиком из рязанского «О бедном гусаре замолвите слово», и она в самом деле почти не изменилась. Мазуркевич ровно в летах героини Островского, моложава, подвижна и без особых усилий гримера может сыграть и юность своего персонажа, и зрелость. По идее постановщицы, хорошие люди вообще с возрастом меняются мало, потому что верны себе и чисты душой. Вот обманщик Муров раздваивается на молодого шалопая (Марк Гаврилов) и зрелого хама, потому что душу свою предал. Только когда постаревший Григорий Львович (Сергей Кошонин) начнет толковать Кручининой о воскресшей любви, на миг из-за его спины выйдет тот, прежний, когда-то действительно любивший Муров.
Профессия актрисы оставила свой отпечаток на Кручининой (Мазуркевич): она и нарядна, и любезна, и в меру кокетлива, знает себе цену и умеет владеть собой. Но та, прежняя Люба, серьезная, любящая и терпеливая, которую Мазуркавич очень трогательно, акварельно сыграла в прологе, всегда присутствует в ней. Смысл ремарки автора (Любовь Отрадина, «девица благородного происхождения») становится переносным: благородство душевных движений все-таки выделяет нашу героиню среди смешного, незлого, симпатичного окружения. Ход судьбы становится осмысленным: такое испытание хорошим и благородным людям… Перед финальным действием чинный пожилой слуга (Сергей Гавлич) раздает зрителям (ах, конечно, в большинстве своем зрительницам! О женщины средних лет — основа государства, опора искусства!) бумажные салфетки. И они неумолимо идут в ход. Комедийная легкость и живость исполнения ничуть не помешали трогательности, система авторских ценностей осталась невредимой, психологически освоенный мелодраматизм прилежно послужил культурному и образованному театру.
Не так уж часто это бывает. Не получилось же ничего у Романа Виктюка, затеявшего поиграть в эстетизацию с мелодрамой И. Сургучева «Осенние скрипки» — недостало простодушия и веры в предлагаемые обстоятельства, без которых мелодрама скучна, как ее ни наряжай.
Ее не стоит трогать холодными руками. Если вы не знаете, как сегодня произнесть «Гриша мой, Гриша! Какое счастье. Как хорошо жить на земле», лучше не произносите. Постановка мелодрамы обязывает к демократичности, душевности, теплоте и влажности эмоций.
Когда подобное отыскивается, перед нами, может, не великий, но, право, очень милый театр.
2001
Постановка Григория Козлова в Театре на Литейном имеет все основания на долгий, солидный, настоящий успех. Такого славного Островского питерский зритель не видал давно; может, сам добрый создатель русского театра чем помог из своего прекрасного далека участникам спектакля, завидев, что они серьезно думают над его пьесой, а не скользят по блистательной поверхности текста. И вот точно дверка приоткрылась, и привычно-знакомое стало притягательно-чудным.
«Лес» имеет достаточно давнюю и пеструю сценическую историю, отчего современному зрителю нет ни малейшего толку. Да, был когда-то эпохальный спектакль у В. Э. Мейерхольда, потом Игорь Ильинский играл Аркашку Счастливцева уже в Малом театре, но где Мейерхольд с Ильинским, а где мы. Григорий Козлов, режиссер-странник, мечтательного склада натура и большой ценитель актерских индивидуальностей, повел спектакль по руслу, проложенному в 1990-е годы «островскими» постановками Петра Фоменко («Без вины виноватые», «Волки и овцы»). Это русло наметилось в результате нежного и любовного сотрудничества с образами пьес драматурга, в поисках психологической и эмоциональной музыки, звучащей в его созданиях. Если вспомнить кое-что из театроведческого жаргона, можно сказать, что это постконцептуальный театр. Концепция — выдуманная режиссером строгих очертаний идейная конструкция — не налагается более на живую ткань пьесы. Наоборот, режиссер «утопает» в ней, отыскивая во всех персонажах неявное, психологически многомерное, неожиданное. Вместо жесткой формы, исходящей из той сомнительной посылки, что мир режиссера гораздо важнее и значительнее, чем мир драматурга, приходят своеобразные и тонкие стилевые решения, предпринимающиеся только для данной пьесы. Надо заметить, и Фоменко к подобному театру пришел не вдруг — его «Лес», поставленный в конце 70-х годов в нашем Театре комедии, был как раз жестко концептуальным, а мир Фоменко видел тогда раздраженными, придирчивыми и, пожалуй, недобрыми глазами. Тот русский «лес» был населен сплошь монстрами — наш же, сегодняшний, полон людьми. И мне трудно скрыть свои симпатии именно к такому роду театра. Ибо, на мой взгляд, если режиссер хочет поставить спектакль о том, что Россия — идиотическая страна, где живут одни шлюхи и придурки, он имеет на то свои права, но для чего тогда браться, к примеру, за пьесу «Гроза»? Куда полезнее «поплавать» в океане художественного богатства, явленного нам любым текстом Островского.
Основное впечатление от «Леса» в Театре на Литейном — как раз впечатление богатства, разнообразия, изобилия русского мира, скроенного и сшитого создателями спектакля из классического материала. Сценография Александра Орлова шутливо обыгрывает идею «игры в классики» — сцена заполнена толстенными коричневыми колоннами классического ордера, а слева на простенке висит гигантская репродукция «Утра в сосновом лесу» Шишкина. Дескать, вот вам ужо будет классика-расклассика. Через весь партер тянется помост-дорога, на которой, как все обязаны помнить с детства, на полпути между Керчью и Вологдой повстречаются два бездомных актера, трагик Несчастливцев и комик Счастливцев, прежде чем забрести в лесную усадьбу богатой помещицы Гурмыжской и произвести там положенный по сюжету переполох.
Текст автора произносится почти целиком, с микроскопическими сокращениями, единственная перестановка — второе действие, встреча Счастливцева и Несчастливцева, играется прежде первого, как пролог, — никакого ущерба смыслу не наносит. А свой важный акцент режиссер тут ставит — ему нужно, чтобы все началось с появления вечной парочки актеров и закончилось их уходом, дабы нищая, бродячая мечта «закольцевала» приземленную действительность. Козлов представляет нам все население «леса» с вниманием и любовью, не унижая никого гневным разоблачением или яростью сатирического отрицания. Даже достаточно карикатурные эпизодические персонажи, соседи-помещики Гурмыжской Бодаев (Ефим Иоффе) и Милонов (Александр Рязанцев), задуманы им и сыграны актерами всего лишь как забавные чудики, вынужденные из уважения к известной даме терпеть ее придурь. Но если основных персонажей режиссер понимает и на свой лад любит, то сотворенную Островским пару актеров он обожает и души в них не чает, это его заветнейшие лирические герои. Оба исполнителя роли трагика Несчастливцева — Александр Баргман и Дмитрий Бульба— полновесно тянут на героев, о чем еще будет речь, а что, казалось бы, героического в злосчастном Аркашке Счастливцеве? В острой, как всегда, интерпретации Алексея Девотченко это совсем уж «лицо бомж» — обдерганный до невозможности, в рваных джинсах, обозленный на весь сытый, наполненный георгинами и цепными собаками мир, хронически голодный и психованный, но тем не менее сотворенный, как помнится «по образу и подобию», хранит некий огонек. Он, низвергнутый судьбой на последнюю ступень социальной лестницы, свободен, имеет свое достоинство, и, как говорится в шекспировском «Гамлете» — эта цитата включена в спектакль, — играть на нем нельзя.
Вот, можно сказать, мы и подобрались к ключевым словам того ассоциативного ряда, что вызывает спектакль. Есть люди, которые играют другими людьми, есть люди, позволяющие собой играть, и есть люди, играть на которых нельзя. Кто из них свободнее, счастливее и ближе к истине, понятно, да у Островского и не бывает иначе, но каждый растет из своих корней, каждый — органическое дерево своей почвы и частица своего леса. «Ночь светла, над рекой тихо светит луна…», — то и дело запевают лесные жители. «Темное царство» ведь не есть черное, мрачное царство. Темное оно оттого, что люди тут чаще всего ведомы органическими инстинктами, самодурной волей и въевшимися в кровь привычками. А так — ночь светла. И луна тихо светит. И замуж хочется даже в пятьдесят лет. И хорошенько одеваться, есть и пить, даже если ты недоучившийся гимназист с пустой головой. Это я говорю, конечно, о второй главной паре спектакля, противоположной паре актеров — о Раисе Павловне Гурмыжской (Татьяна Ткач) и Алексее Буланове (Сергей Барышев).
