Однако понятие мертвенности как синонима пустоты и примитивизма разработано в поэме таким образом, что вовсе не исключает из сферы своего воздействия крестьян. Что такое почти клиническая бестолковость дяди Митяя и дяди Миняя? Или чисто физиологическая манера усвоения печатного материала Петрушкой, радующимся, "что вот‑де из букв вечно выходит какое‑нибудь слово, которое иной раз черт знает что и значит"?
Наконец, еще одно значение формулы "мертвые души". Примем во внимание, что купле–продаже подвергаются не просто ревизские души, крестьяне, но крестьяне умершие. Фикция, которая правила во многих реальных жизненных проделках с мертвыми душами, входит в фактуру гоголевской поэмы, в ее фабулу, интригу, в строй мыслей и чувств персонажей. С одной стороны, для Чичикова (да и для его партнеров) предмет сделки выступает в странном свете. Чичиков бранит про себя Собакевича, продавшего мертвые души дороже, чем другие помещики: "…поступил как бы совершенно чужой, за дрянь взял деньги!" (VI, 108). Собакевич словно бы не учел низкое качество товара, некий содержащийся в нем брак. Получается, что мертвые души — те же души, только похуже… С другой стороны, вся афера Чичикова нацелена на извлечение выгоды из ничего, и это ничто, фикция постепенно втягивает в себя всех, с кем приходится ему сталкиваться. Возникает целый строй совершенно извращенных, запутанных человеческих отношений, отпечатавшихся в самой формуле "мертвые души", ибо она составлена из противоположных, в сущности исключающих друг друга начал. ""Мертвые души", — это заглавие само носит в себе что‑то, наводящее ужас", — сказал Герцен.
Самые различные планы — социальный и личный, моральный и философский, конкретный и символический— увязывались в словосочетании "мертвые души" и, соответственно, в замысле и содержании поэмы. Это‑то и определило долговременность ее воздействия: давно уже не существует ни крепостного права, ни Опекунского совета, куда Чичиков собирался закладывать своих "мужиков", ни гражданской палаты, где оформлялась сделка, ни губернаторства и т. д. и т. п., но актуальность гоголевского произведения не убывает, и жизнь его продолжается.
4. "…НЕТ НИ ОДНОГО УТЕШИТЕЛЬНОГО ЯВЛЕНИЯ"
Работа над "Мертвыми душами" прошла несколько этапов. Начальный этап — до отъезда из Петербурга за границу.
К первым числам октября 1835 года уже были написаны вчерне две главы, писалась третья. В последующие шесть–семь месяцев Гоголь, по–видимому, успел продолжить работу, но насколько далеко — неизвестно. Петербургская редакция не сохранилась. О ней мы знаем лишь по рассказу Гоголя — о том, как он читал поэму Пушкину. "Когда я начал читать Пушкину первые главы из М<ертвых> д<уш>, в том виде, как они были прежде, то Пушкин, который всегда смеялся при моем чтении (он же был охотник до смеха), начал понемногу становиться все сумрачней, сумрачней, а наконец сделался совершенно мрачен. Когда же чтение кончилось, он произнес голосом тоски: "Боже, как грустна наша Россия!"" (VIII, 294).
На первый взгляд, мрачная реакция Пушкина противоречит тому, что мы знаем о начале работы: "Мертвые души" начинались под знаком веселости. "Сюжет растянулся на предлинный роман и, кажется будет сильно смешон", — говорилось в уже знакомом нам гоголевском письме от 7 октября 1835 года. Однако ведь и Пушкин, как можно понять из слов Гоголя, принялся слушать в веселом расположении духа. Серьезней и сумрачней он становился постепенно. Тут, видимо, сказалась та особенность изображения и, соответственно, его восприятия, о которой упомянул Гоголь: "Испугало… то, что один за другим следуют у меня герои один пошлее другого, что нет ни одного утешительного явления…" (VIII, 293). Персонажи и их поступки, каждый в отдельности, были смешны и забавны, но все вместе складывалось в безрадостную, удручающую картину.
После отъезда за границу — 6 июня 1836 года — "Мертвые души" становятся главным трудом Гоголя. В Веве (Швейцария), в Париже, а затем Риме (куда Гоголь приезжает в марте следующего года) он возобновляет работу. По–видимому, в это время складывается окончательный сюжет поэмы, который нам известен по завершенному тексту. "Все начатое (в Петербурге. — Ю. М.) переделал я вновь, обдумал весь план и теперь веду его спокойно, как летопись" (XI, 73), — сообщал Гоголь Жуковскому 12 ноября н. ст. 1836 года. О характере "переделки" говорит такой факт: в петербургской редакции должен был быть "ябедник", очевидно, как персонаж, с которым сталкивался главный герой, скупщик мертвых душ. За неимением прототипа для подобного ябедника Гоголь в октябре 1835 года остановил работу "на третьей главе". Но в известном нам тексте ни в третьей главе (посвященной Коробочке), ни в последующих ябедника как сколько‑нибудь заметной фигуры нет. Гоголь, видимо, перестроил главные сюжетные ходы произведения.
Уточнен и переосмыслен общий план и, так сказать, ракурс произведения. Гоголю теперь ясно, что оно будет состоять из нескольких томов, обнимет Русь не "с одного боку", а со всех сторон ("вся Русь отзовется в нем") и потребует от автора много времени, какое и предвидеть пока трудно. "Огромно велико мое творение, и не скоро конец его" (XI, 75).
Меняется соответственно и обозначение жанра. Это уже не роман, как писал Гоголь Пушкину: "…вещь, над которой сижу и тружусь теперь… не похожа ни на повесть ни на роман…" (XI, 77). Впервые появляется — в письме Жуковскому от 12 ноября н. ст. 1836 года — жанровое определение поэма.
Гоголь ощущает высокое предназначение своего труда, верит, что с его исполнением он совершит нечто великое для соотечественников, для истории России. "Кто‑то незримый пишет передо мною могущественным жезлом. Знаю, что мое имя после меня будет счастливее меня, и потомки тех же земляков моих, может быть, с глазами влажными от слез, произнесут примирение моей тени". Гоголь подразумевает бурю, вызванную премьерой "Ревизора" в Петербурге 19 апреля 1836 года. "Мертвые души", как и "Ревизор", скажут современникам горькую правду, но сделают это убедительнее и непреложнее.
В феврале 1837 года, в Париже, Гоголь узнает о гибели Пушкина. Он подавлен, потрясен; он вспоминает о пушкинском совете, о начале работы над поэмой. "Нынешний труд мой, внушенный им, его создание…" (П. А. Плетневу — XI, 89). "Он взял с меня клятву, чтобы я писал, и ни одна строка его не писалась без того, чтобы он не являлся в то время очам моим. Я тешил себя мыслью, как будет доволен он, угадывал, что будет нравиться ему, и это было моею высшею и первою наградою" (XI, 91).
Много говорили о том, что Гоголь преувеличивал свою близость к Пушкину, что он даже пустил в оборот некую "легенду" об их дружбе и творческом союзе, — говорили, понятно, в укор Гоголю, но при этом смешивали разные вещи. Отталкивание и творческая полемика автора "Мертвых душ" с Пушкиным несомненна: без этого вообще немыслима преемственная связь двух больших писателей, тем более гениальных. Личные отношения Гоголя и Пушкина, по–видимому, тоже протекали не всегда гладко, но это не ставит под сомнение искренность и правоту приведенных только что строк. Гоголь измерял зрелость и совершенство создаваемого им труда воображаемой оценкой Пушкина; он хотел понравиться Пушкину, вызвать его похвалу, может быть еще более высокую, чем вызывали прежние вещи. Все это так естественно и понятно.
Отныне он рассматривает завершение своей поэмы как "священное завещание" Пушкина. Воля божественная, высшая подкрепляется теперь заветом и вполне реального, земного, хотя и ушедшего уже человека.
По мере продвижения работы Гоголь принимается читать написанное своим друзьям: в августе 1837 года в Бадене — А. О. Смирновой–Россет (присутствовали еще А. Н. Карамзин, сын знаменитого писателя и историка; Л. А. Соллогуб, брат известного писателя, и В. Платонов); в октябре 1838 года в Париже — А. И. Тургеневу; в декабре того же года и в январе следующего в Риме — В. А. Жуковскому… Намеренно или ненароком, но случилось так, что первыми слушателями "Мертвых душ" также были лица из окружения Пушкина.
Осенью 1839 года Гоголь приезжает в Россию для улаживания некоторых семейных дел (нужно было устроить судьбу сестер Лизы и Анны, оканчивающих Патриотический институт). Пребыванием на родине писатель воспользовался для того, чтобы прочитать главы поэмы друзьям и знакомым, вначале в Москве — в доме Аксаковых, у Киреевских; затем в Петербурге — у Жуковского, видного чиновника П. А. Валуева, в доме Карамзиных и, наконец, у Н Я. Прокоповича, своего давнего друга, соученика по нежинской Гимназии высших наук. Всего Гоголь прочел шесть глав, по главу, посвященную Плюшкину, включительно.
Общая оценка была одобрительной, высокой, а если говорить, скажем, об Аксаковых, то восторженной. "…Гоголь — великий, гениальный художник, имеющий полное право стоять, как и Пушкин, в кругу первых поэтов, Гёте, Шекспира, Шиллера и проч."[208], — писал под влиянием прочитанного К. Аксаков. А его сестра Вера Сергеевна выразила свое впечатление такими словами: "Это просто возбуждает удивление, что человек может так творить"[209].
