Человек и поэт. В соотношении биографии и стихов— суть дела и существо спора. Поэты второй половины XIX века едва ли могли повторить за Жуковским: "Жизнь и поэзия — одно". Были? конечно, поэты, приближающиеся к этой формуле (прежде всего, Полонский), но доминирующим типом творческой личности был Поэт из пушкинского стихотворения 1827 года. "Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон…" — он чиновник, дипломат, "толстый добродушный офицер"[282], картежник, издатель, завсегдатай Английского клуба, он вполне в "заботах суетного света"; но "божественный глагол" звучит для творца, поднимая человека до пророка. Несовпадение лирического героя и биографического человека разочаровывало и критиков, и читателей. Сочувствующие Некрасову сознательно или бессознательно творили свой образ поэта, противопоставляя его нелестной для Некрасова репутации, которая тоже имела устойчивые черты (это противопоставление заметно во многих мемуарных свидетельствах). Противоречие между биографией и стихами (а для Некрасова это противоречие — один из основных мотивов его напряженной и глубокой лирики) [Примечание: "Любители биографии недоумевают перед "противоречиями" между жизнью Некрасова и его стихами. Загладить это противоречие не удается, но оно—не только законное, а и совершенно необходимое…"[283] Ср. замечание Л. Я. Гинзбург: "Некрасов в быту был картежник и покровитель красивых женщин, но то, что он писал о горе народном, было его реальным опытом"[284].] пытались попросту снять. Вот характерное письмо. Иван Григорьевич Воронин пишет И. 3. Сурикову: "Не читал я давно произведений новых Некрасова, что‑то он пописывает? Про него здесь в провинции (письмо из Саратова в Москву. — Л. С.) такие распространяют сплетни, что Господи помилуй. Один мне в Симбирске передавал, что он и картежник, и пьяница, и помещик в душе. И что он его даже лично знает. Я не знаю, каким образом могут совмещаться в одной душе такая чистая, благородная любовь к народу, его свободе и правде, и крепостные нечистые элементы? Вероятно, все это вздор и месть многочисленных его врагов. Я не верю подобным сплетням!"[285] Стоит отметить, что суриковцы как раз тяготели к биографической поэзии, охотно внося в свои стихи подробности собственной жизни. Их талантов не хватало, пожалуй, именно на отбор фактов, на воссоздание иной — не эмпирической — реальности.
У поэтов начала нашего века биография намного заметнее входит в стихи, чем у современников Некрасова. Среди вопросов анкеты К. И. Чуковского (1919) был и такой: "Как вы относитесь к распространенному мнению, будто Некрасов был безнравственный человек?" Характерно, что некоторые поэты (М. Волошин, Н. Гумилев, Н. Тихонов) в ответах так или иначе подчеркнули противоречивость личности Некрасова, ее сложность и — именно с противоречивостью связанную— значительность. Особенно интересен ответ Блока. Он в те годы продолжал работать над "Возмездием", совсем недавно (1917) была напечатана первая глава поэмы, где особенно заметен интерес к людям 40–х годов (в поэме и в "Матерьялах для поэмы" упоминаются А. Н. Бекетов, Щедрин, Достоевский, Некрасов). В сознании поэта этих людей отличает именно противоречивость. Блок отвечает на вопрос анкеты: "Он был страстный человек и "барин", этим все и сказано"[286]. А на предыдущий вопрос — о народолюбии Некрасова — ответ еще характернее: "Оно было неподдельное и настоящее, то есть двойственное (любовь–вражда)"[287]. Это вполне некрасовское противоречие ("…И как любил он, ненавидя"); но это и Блок с "нераздельностью и неслиянностью всего — противоречий непримиримых и требовавших примирения"[288]. Грех и покаяние, преступление и святость, нищета и неколебимая сила — антиномии, описывающие народ и у Некрасова, и у Блока; вспомним хотя бы знаменитое: "Ты и убогая, ты и обильная…" — и цикл Блока "Родина", где грешная и нищая Россия явлена прекрасной и святой, "в красе заплаканной и древней". Бпрочем, о народолюбии Некрасова поговорим подробнее.
Толпе напоминать, что бедствует народ…
"Элегия", 1874
Народ — главная тема русской литературы в некрасовское время. Здесь сходятся важнейшие узлы журнальной борьбы — и идейной, и эстетической. Литература в России от века мерялась отношением к народу, и немало копий было скрещено и сломано в спорах о том, что такое истинная народность. Для критиков Некрасова вопрос об искренности некрасовской любви к народу был тесно связан с другим — истинно ли поэт изображает народ.
И. Г. Воронин сразу подчеркивает свое особое право на суд над поэтом: "Почему же мне, как единице из народа, не сказать своего слова о Некрасове?" Вслед за суждением идет осуждение: "Мы имеем смелость сомневаться в народности Некрасова", ибо "народным поэтом может быть только тот, кто всесторонне сумеет понять, прочувствовать и художественно выразить не только одни страдания народа, но и его радости, надежды и верования"[289]. Вечный упрек в односторонности— и раздается он всегда в адрес тех, кто пишет слишком мрачно; почему‑то никогда он не слышен, если писатель видит только "светлую сторону"…
М. де Пуле в итоговой по сути статье — она напечатана в "Русском вестнике" через пять месяцев после смерти поэта — любовь Некрасова к народу назовет "странной, болезненной, патологической"[290]. Один из немногих, он обратит внимание на проблему счастья в "Кому на Руси…", но ни постановка проблемы, ни ее решение в поэме его не устраивают. Вот сенокос в Больших Вахлаках ("Последыш"). "Работа кипела. Народ высматривал бодро. Вот тут‑то, казалось бы, можно найти довольных и счастливых; но поэт задался мыслью, что их и быть не может между русскими крестьянами, даже после освобождения, даже в 1872 году, когда писалась повесть "Последыш"". "Можно подумать, — пишет далее критик, — что при создании своей поэмы Некрасов имел в виду не столько юмористическое решение вопроса о крестьянском счастье, сколько реальное изображение порки и сечения в разных видах"[291].
В статье М. де Пуле есть любопытный этнографический, так сказать, момент. Когда он пишет, что "Некрасов не знал России, не знал и русского народа" (в тогдашней критике это утверждение не было оригинальным), он имеет в виду прежде всего тот факт, что поэт изображал костромских и ярославских крестьян. "Те, кто живут южнее Москвы, не узнают в произведениях Некрасова своей Руси"[292]. Это замечание перекликается с одним малоизвестным суждением Страхова. В письме к Н. Я. Данилевскому (приблизительно осенью 1874 г.) Страхов признается: "…нынешняя литература, наконец, начинает возбуждать во мне злобу, да и все наше современное искусство. <…> В ней, очевидно, господствует дух великорусского мужика. Чистые мужики, да еще костромские: Некрасов, Островский, Писемский, Потехин (все из Костромы), а к ним примыкают еще и Достоевский, и Салтыков, и Мусоргский, и Репин. <…> Великороссы не имеют дара к искусству и философии: это практический, прозаический народ"[293].
Это суждение Страхова интересно не само по себе (Страхов не последний из тех, кто смотрит на литературу с этнической точки зрения), а как одно из многих — и противоречивых — высказываний критика о поэте. В 1869 году он пишет: "Самые стихи г. Некрасова, в которых так много говорится о народных страданиях, давно уже, несмотря на их несомненные и замечательные достоинства, признаны не выражающими полного сочувствия народу, не проникнутыми его действительным пониманием. <…> В поэме "Кому на Руси жить хорошо" поэт выражает свое сердечное желание, чтобы народ просветился и полюбил читать книги. Но какие же книги г. Некрасов желал бы видеть в руках у народа? Белинского и Гоголя! Такое несбыточное желание всего лучше показывает, как мало г. Некрасов сходится с народом в своих сочувствиях и воззрениях"[294].
Знаменитое, хрестоматийное место это вызовет сходное замечание и у Авсеенко (Рус. вестник. 1873. № 6). Не будем спешить с упреками критикам—с элементарной, наивно–реалистической точки зрения они правы: народ еще очень долго не понесет с базара Гоголя, тем более — Белинского. Блюхера и Милорда в качестве массового чтения сменят другие книги — за сто лет эта смена произойдет не однажды. Неужели Некрасов, внимательно приглядывавшийся к лубочной литературе (следы этого внимания заметны не только в "Кому на Руси жить хорошо", но и в переписке поэта с издателем книжек для народа И. А. Голышевым), не понимал, что его пожелание мало реально? Сам Некрасов пытался издавать "Красные книжки" для массового читателя, некоторые его произведения вышли в народных картинках еще при жизни поэта, сюжеты из "Кому на Руси жить хорошо" — уже после его смерти[295].
