В 1921 году Ю. Н. Тынянов писал об "общем уклоне некрасовской поэзии к прозе"[248]. Современники заметили этот уклон и не приняли его. "Как чаще всего бывает, суждения современников–врагов интереснее, содержательнее и точнее, чем неопределенные, расплывчатые похвалы друзей и потомков. Врагу приходится аргументировать, приводить конкретные примеры, высказываться до конца, а с друга это не спрашивается"[249]. Итак, послушаем врагов.
В. П. Буренину вообще не нравилась современная поэзия — "пустая, скучная, неискренняя болтовня" (СПВ. 1874. № 26). Полонский с Фетом и Майковым нравятся еще менее, чем Некрасов, которого критик однажды поставил на "первое место после Лермонтова" (СПВ. 1873. № 27), "Последыш" был отмечен критиком как лучшая глава в "Кому на Руси…" среди "слабых и прозаичных, <…> беспрестанно отдающих пошлостью" других частей поэмы (СПВ. 1873. № 68). "Крестьянка" не понравилась вовсе — в ней Буренин увидел лишь "пять печатных листов рубленой прозы" (СПВ. 1874. № 26), те же "рубленые стихи в "Последыше" выходят прекрасными и выразительными, не режут уха прозаичностью" (СПВ. 1873. № 68). Почему для "Последыша" Бурениным было сделано исключение, не ясно ни нам, ни современникам критика — настолько не ясно, что А. Г. Степанова–Бородина заподозрила здесь тактический ход, не поверив искренности критика "С. — Петербургских ведомостей"[250]. Но упрек в "рубленых стихах" напоминает простодушное замечание критика журнала "Сияние": "Немало бытовых сцен и характерных картин наших нравов и различных сторон походной жизни рисуется, например, в художественном, хотя и написанном стихами без рифм, произведении — "Кому на Руси жить хорошо""[251].
Впрочем, стихотворный размер (мы бы сказали "стих") "Кому на Руси…" казался однообразным многим критикам (О. Миллеру, например), а на Тургенева "наводил тоску"[252], критику "Сына Отечества" в нем не хватало "гладкости и благозвучия"[253]. А вот мнение Б. Эйхенбаума: "Здесь Некрасов использовал свой богатый лексический и интонационный опыт. Мы имеем самые разнообразные формы интонации — от прибауточной и поговорочной скороговорки до широко и свободно разливающегося напева. <…> В этой поэме Некрасов достиг того нового слияния языка и стиха, к которому стремился с самого начала. Поэзия и проза сочетались в новое единство и образовали новую форму"[254].
И. Г. Воронин, поэт–самородок, в статье "Стихотворения Н. А. Некрасова с точки зрения жизненной правды" процитировал из "Пьяной ночи":
Эй, парень, парень глупенькой,
Оборванной, паршивенькой,
Эй, полюби меня!
Меня, простоволосую,
Хмельную бабу, старую,
Зааа–паааа–чканну-ю!.. —
с тем, чтобы воскликнуть: "Если это поэзия, то что же после того называется прозой?"[255]
Любопытно одно неожиданное, на первый взгляд, совпадение. В 1874 году в "Отечественных записках" (№ 2) было напечатано стихотворение Некрасова "Утро". В. Г. Авсеенко сравнивает его с полицейским "Дневником происшествий" — в пользу последнего по части логичности и по части хорошего тона. Сообщая "о каком‑нибудь случае, в котором фигурирует проститутка, составитель дневника всегда обнаруживает настолько чувства приличия, что, говоря по необходимости о проститутке, не говорит о постели, а г. Некрасов <…> рассказывает читателям "Отечественных записок", как
Проститутка домой на рассвете
Поспешает, оставив постель".
Следует вопрос: "Зачем, г. Некрасов, вы это рассказываете? Право, публика наша могла бы обойтись и без этих картин, а поэзия тем более…" (Рус. мир. 1874. № 78).
Напоминаю: Авсеенко — консервативный критик, автор "Русского вестника". А вот саратовский приказчик Воронин: "…читаю на днях <…> его "Утро" и думаю: эдакая дрянь стихотворение! Все ему не нравится: чистят мостовые, "ждут палачи", кто‑то застрелился, небо хмурое, и туман; словом, короче сказать, все, по его мнению, дрянь: и люди, и природа, и сам он. Если так, то с какой же целью все это преподносится читателю, который не видит дряни ни в природе, ни в людях?"[256] Вопрос тот же — зачем? И ведь оба обвиняли Некрасова в тенденциозности…
Поэты–современники были проницательнее. Пусть Фет не принимал "внешней полезности, которою так очевидно увлекался покойный Некрасов и так плачевно извратил вкус своих последователей"[257], — в этом неприятии выразилась последовательная эстетическая позиция. "Все наши тенденциозные поэты напирали на какие‑то весла и куда‑то плыли и, кажется, приплыли в реку забвения. Музыкант, живописец и поэт наравне с архитектором и танцором отыскивает самые изящные формы, а улицу метут дворники, а не жрецы"[258]. Эти строки взяты из письма (к К. Романову), в котором Фет отвергает проповеднические тенденции и Л. Толстого, и Гоголя, и даже Тургенева, едва ли к проповеди склонного. Так он думал всегда и под конец жизни в "болезненности современной лирики" винил не только Некрасова, но и себя, научившего поэтов грустить[259]. Но среди поэтов было не только неприятие; было и сочувствие.
24 марта (5 апреля) 1869 года А. М. Жемчужников пишет Некрасову из Штутгарта: "Прочел Вашу поэму с большим удовольствием, а некоторые места (например, описание ночного неба и проч. и проч.) с наслаждением"[260]. Когда в феврале 1870 года выходят две последние главы первой части поэмы ("Счастливые" и "Помещик"), Некрасов спрашивает мнение Жемчужникова: "Продолжать ли эту штуку? Еще впереди две трети работы"[261]. "Две последние главы Вашей поэмы <…> и в особенности Помещик — превосходны, — отвечает Жемчужников. — Эта поЗма есть вещь капитальная, и, по моему мнению, в числе Ваших произведений она занимает место в передовых рядах. Основная мысль очень счастливая; рама обширная, вроде рамы "Мертвых душ". Вы можете поместить в ней очень много. Продолжайте; без всякого сомнения продолжайте! И не торопитесь окончить, и не суживайте размеров поэмы. Как из Вашего вопроса: продолжать ли поэму, так и из разных других современных литературных признаков я заключаю, что Вы не находите вокруг себя несомненной, энергичной поддержки. Не обращайте на это внимания и делайте свое дело. Вина не Ваша, а того сумбура, который теперь господствует"[262].
"Современные литературные признаки", неблагоприятные для Некрасова, обнаружить нетрудно. Перелистаем "Санкт–Петербургские ведомости" — в январе 1870 года напечатано "Письмо к редактору" Тургенева, вступившегося за обиженного щедринской рецензией (Отеч. зап. 1869. № 9) Полонского, а в номере от 3 марта того же года Буренин обозревает февральскую книжку "Отечественных записок". Мимоходом обругав "Бешеные деньги" А. Островского ("благодушное, небрежно "сделанное" переливание из пустого в порожнее"), критик обращается к "стихотворной фантазии" Некрасова. Вынести приговор всему произведению по первой части—задача для журналиста вовсе не трудная: "Кому на Руси…" — произведение "неудачно задуманное и фальшивое по форме, да, пожалуй, и по содержанию". Как не вспомнить ироническое замечание Пушкина: "Всякий волен судить о плане целого романа, прочитав первую главу оного"[263]. Какие‑то стихи, по мнению Буренина, недурны, четыре последних, которыми кончается глава "Помещик", даже превосходны; есть, конечно, и "безвкусные строки, вроде следующих:
Удар искросыпительный,
Удар зубодробительный,
Удар скуловорррот!"
Вновь дадим слово Жемчужникову: "Глава "Помещик" мне понравилась особенно,<…> укажу только на три стиха: удар искросыпительный и проч.; именно потому, что я прочел неодобрительный отзыв об этих трех стихах. Рецензент высказал здесь, по моему убеждению, поразительное непонимание. Этот крепостнический пафос, до которого незаметно для самого себя дошел Ваш помещик; эта лирическая высота, на которой он очутился так неожиданно и так некстати и с которой, опомнившись, сейчас же поспешил сбежать вниз, — это великолепно!"[264].
Никто из современников Некрасова не смог даже в близкой степени почувствовать значение "чужого слова" в поэме, как это сделал Жемчужников в беглом замечании; никто не понял необходимости "низкой" лексики, выразившей здесь крепостническую патетику монолога Оболта–Оболдуева.
Заметим сравнение "Кому на Руси…" с "Мертвыми душами". Теперь, когда эпическая широта поэмы Некрасова очевидна любому школьнику, трудно оценить проницательность Жемчужникова, почувствовавшего уже по первой части композиционную и жанровую близость двух эпопей, скрепленную путешествующими героями. "Обширная рама" "Кому на Руси…" еще многое успеет заключить в себе (хотя поэма так и не будет закончена), но пока ее возможности мало кому ясны. Так, в сочувственном отзыве "Нового времени" на окончание первой части ("в ней столько чувства, столько глубокого понимания жизни…") поэту ставится в упрек наличие "многих сцен совершенно излишних, мешающих общему впечатлению, напрасно утомляющих читателя и тем немало вредящих цельности впечатления" (1870, № 109. Подпись Л. Д.). К сожалению, рецензент не называет сцен, которые он счел "излишними", и не объясняет, какое "общее впечатление" страдает от них, — впрочем, этого и не требовалось в доктринальной и вкусовой, оценивающей и приговаривающей критике.
