В общем-то, эти следствия не были до конца прочерчены и в той статье 1993 г. «Остров Россия», где данная концепция получила вполне развернутое первоначальное воплощение. Сочиняемая в ту пору, когда всерьез обозначилась возможность преобразования России в конфедерацию суверенных образований, статья имела своей основной задачей – выделение того набора ключевых признаков, который позволяет говорить о непрерывности геополитической традиции с XVI-XVII по XX в. Иначе говоря, вопрос ставился так: какие перемены должны были произойти в раскладе Северной Евро-Азии, чтобы можно было говорить об «исчезновении России»: чтобы мир более не мог идентифицировать Россию как объект, который был ему известен на протяжении Нового и Новейшего времени. Отмечалось, что перемены 1990–1991 гг. на эту черту явно не выводят; более того, они парадоксальным образом ближе к британской модели распада империй, чем к деструкции Австро-Венгрии или Золотой Орды, ибо отчетливо сохранилось ядро, связанное с прежней державой некой формой наследования, – откуда прямо вытекает, что роль имперской России в мировом раскладе опиралась на не<кий неизменный геополитический каркас, сохраняющий свою тождественность при разных позиционированиях России в отношении платформы романо-германского Запада>.
Какую же альтернативу предлагал «Остров Россия»? Отклики в печати на эту работу были неоднозначны. Некоторые оппоненты усматривали в этой модели «сочетание заемного „разумного эгоизма“ с языческим натурализмом, не ведающим, что в основе больших государств лежат не естественные ниши, а цивилизационные идеи мощного интегративного характера» [Панарин 1994, 26]. В этой работе усматривали выражения чаяний строителей либерально-буржуазной России как национального государства [Кургинян 1995], воплощение взглядов тех кругов, которые «островитянски» пируют на «припасах с провиантских складов затонувшего СССР» [Павловский 1994, 135]. Иные критики, напротив, говорили о возможности прочесть эту модель в праворадикальном ключе: «отгородимся от коррумпированного нерусского мира и построим у себя на „острове Россия“ тысячелетнее царство» [Лисюткина 1995, 10]. Впрочем, некоторые рецензенты оценили «Остров Россия» как «наиболее целостную теоретическую концепцию, альтернативную теории России-хартленда» [Стариков 1995, 239].
Парадокс в том, что «Остров Россия» должен был предложить альтернативу не только «броску на запад», но равно и пафосу собирания нового Большого Пространства – и, вместе с тем, превращению России в лимитрофно-буферный придел Евро-Атлантики. Иначе говоря, речь шла о критике не только миновавшей фазы «европохитительского» цикла, но и самой этой циклической динамики как таковой, но, вместе с тем, и о противодействии любым версиям геополитического «демонтажа» России.
Очень интересно интерпретировал в 1994–1995 гг. модель «острова Россия» М.В. Ильин, попытавшийся найти ей место в своей эволюционно-стадиальной (хронополитической) типологии политических систем. По его выкладкам, известные истории случаи перехода в Западной Европе и в Японии от империй к государствам-нациям – т. е. от государств, притязающих на цивилизационное обустройство известной и доступной им ойкумены, к государствам с устойчивыми границами, внутри которых развивается сложная система договорных отношений и формируются структуры гражданского общества, – бывали опосредованы переходными стадиями, которым он присвоил имя «куколок (хризалид)». Под «хризалидами» он понимает территориально-замкнутые образования, ощущающие себя в качестве «духовных империй», в том числе с разделением политических и духовных центров. В модели «острова Россия» ему виделся абрис «духовной империи – хризалиды», которая могла бы опосредовать становление государства-нации в России. В развитие этой гипотезы он предлагает очерк формирования «острова Россия» от Киевской Руси до наших дней, противопоставляя две версии организации русского пространства, якобы проходящие через всё II тысячелетие. Одна традиция (по Ильину – линия Владимира Мономаха) делает упор на то, что можно назвать «местническим державничеством» – «на внутрирусское развитие и дифференциацию земель-отчин ради более прочной интеграции целого»; другая традиция – по Ильину – линия Олега Гориславича, она предполагает завоевание русского пространства из центра, который выносится либо на крайнюю периферию национального ядра, либо вообще за его пределы.
Восприняв метафору «острова Россия» как метафору «морскую», Ильин попытался преодолеть схематичность оппозиции «остров – проливы» таким образом, чтобы, по его словам, четче заметить «переходы от внутренних пространств "острова" к прибрежным "заливам", "мысам" и "шхерам", затем к "шельфу" и, наконец, к "морским глубинам", за которыми "шельф", "шхеры" и прочие проявления другого острова» [Ильин 1995, 62]. При этом он предлагает шире использовать данные «геоморфологии, рельефа и, прежде всего, бассейнового деления, климатических, в первую очередь зональных характеристик, ландшафтных и почвенных данных, миграций вещества и энергии (как естественных так и антропогенных), расселения, транспортных и информационных инфраструктур» и т. д. Однако, на этом пути он отчасти сходится с классиками евразийства: в частности, по чисто физико-географическим критериям он отождествляет «остров Россия» с карпато-алтайским пространством, а Забайкалье и тихоокеанское приморье относит к «лимитрофам» наравне со Средней Азией, Кавказом и Польшей. В результате он приходит к идее выделения Дальнего Востока в отдельный доминион с широкой суверенностью, хотя и под защитой России, полагая, что только широким привлечением западных и тихоокеанских экономик к развитию этой вольной зоны могло бы сдержаться китайское на нее наползание.
Автор модели «острова Россия» подходит к проблеме позиции Дальнего Востока в строении российского пространства несколько иначе. По его мысли, практически всю великоимперскую эпоху геополитические приоритеты правящих верхов России распределялись так: на первом месте стояла Европа и «территории-проливы», представлявшие подступ к основной платформе западной цивилизации. На втором – территории, открывающие подступ к другим ареалам афро-азиатского приморья и тем позволяющие косвенно влиять на политику Запада. На третьем месте – внутренние области российской платформы и особенно ее восточные трудные пространства (в частности, поражение в русско-японской войне и нынешняя слабость перед Китаем обусловлены, в полном согласии с давними выводами В.П. Семенова-Тян-Шанского, исключительно тем, что задачи продвижения в приморье почти всегда оказывались впереди обживания и интеграции в Россию тыловых трудных пространств). Сегодня приоритеты следует инвертировать: на первом месте должна быть платформа России, в том числе скрепление ее внутренних районов с окраинами; на втором месте – территории, не соприкасающиеся непосредственно с Европой; на третьем – Восточная Европа. Причем, когда мы говорим о «внутренней геополитике», под этим следует понимать не только федерализм, но и упоминавшуюся «переоценку составляющих» России.
Предлагается рассматривать нынешнюю Россию как платформу с двумя внешними флангами – евророссийским и дальневосточным, – обращенными, соответственно, к восточноевропейским «территориям-проливам» и к Тихому океану. При этом ареал Сибири и Большого Урала (Урало-Сибирь) выступает сегодня стержнем России, обеспечивая ее коммуникационную целостность. Он – посредник между Западной Россией, без него оказывающейся дальним окраинным тупиком Европы, и Дальним Востоком, способным отколоться от России, втягиваясь также на правах тупиковых окраин в тихоокеанский мир. Урало-Сибирью эти фланговые ареалы соединяются в систему, способную придать им новое стратегическое качество.
Сегодняшняя – становящаяся – Россия в потенции обладает сбалансированным симметричным гештальтом. Обоим ее флангам присуще меридиональное развертывание. В организации Евро-России определяющая роль принадлежит Волге и Дону, а также идущим с севера на юг железнодорожным магистралям. В строении дальневосточного фланга («Леналенд» X. Маккиндера) подобную же функцию способны играть побережье Тихого океана, идущие с юга на север автодороги и течение Лены, связующее Южную Сибирь с Якутией и Северным Ледовитым океаном. Между тем, Урало-Сибирь отличается по преимуществу широтным развертыванием (которое лишь несколько модифицируется меридиональным течением великих сибирских рек). В нем – дополнительно к отмечавшемуся Савицким фланговому развертыванию зон тундры, тайги и степей – осевая функция принадлежит антропогенным факторам: Транссибу, а в потенции – и Северному морскому пути. В этой прорезающейся структуре новой России, где пока непропорционально ослаблены северная и восточная оси, ключевые позиции принадлежат тем регионам (скрепам России), где стыкуются широтное и меридиональное развертывание, Урало-Сибирь с Евро-Россией и Дальним Востоком. На сегодня важнейшей из этих скреп оказывается Юго-западная Сибирь с верховьями Оби и Иртыша, а заодно с обращенными к ней восточными склонами Урала, где пересекаются магистрали с востока на запад и с севера на юг. Общая характеристика этого региона оказывается трояка. Во-первых, как говорилось, он – держащая сердцевина России; в то же время, гранича на юге с Северным Казахстаном – «почти русским» приделом (лимесом) «острова Россия», его «шельфом» (по терминологии М.В. Ильина), он включает в себя ту парадоксальную периферию России, где способны зарождаться новые интегративные инициативы; наконец, он выходит и на пространства Сибири, очаговое освоение которых представляет основной путь приращения актуальных площадей России в первой четверти будущего столетия (независимо от желательного упрочения позиций России на ее «шельфе»). «Переоценка составляющих» России, направленная на развитие и укрепление нового гештальта, должна состоять в усилении структурной роли Урало-Сибири как региона, к которому переходят функции новой Центральной России. В этих условиях безработица в Забайкалье и Сибири, кризис «северного завоза» и начинающийся отход с сибирского севера, признаки дрейфа населения в переживающую и без того кризис «Евророссию» рассматриваются как подрыв начинающего формироваться гештальта, путь к геополитической «аморфизации» и деструкции российской платформы, к ликвидации того паттерна, которым обеспечивалась историческая непрерывность России с XVI в.
