Многие англичане над этим призадумались. И люди в котелках, и те, кто еще не забыл цилиндры: надевая их когда-то, многие англичане старались походить на лордов.
Сейчас дымка времени заслоняет многое из той политической борьбы, которая велась тогда по колониальному вопросу. Иллюстрацией напряженного характера этой борьбы может служить, в частности, состоявшаяся в сентябре — октябре 1945 года в Лондоне сессия Совета министров иностранных дел СССР, США и Англии, на которой советскую делегацию возглавлял В. М. Молотов, американскую — Дж. Бирнс, а английскую — Э. Бевин. К участию в работе сессии подключились также делегации Франции и гоминьдановского Китая во главе с министрами иностранных дел — соответственно Ж. Бидо и Ван Шицзе. Советские послы в США и Англии входили в состав нашей делегации.
В соответствии с решениями Потсдамской конференции Совет министров иностранных дел занимался на лондонской и последующих сессиях рассмотрением конкретных вопросов послевоенного урегулирования. Среди них значился и вопрос о колониальных владениях Италии в Африке.
Советский Союз твердо отстаивал предложение о предоставлении независимости этим колониям. Западные союзные державы выступали против. В сложившейся обстановке советская делегация высказалась конкретно за то, чтобы СССР передали ответственность за опеку от имени Объединенных Наций над одной из этих территорий — Триполитанией, исторически являвшейся областью Ливии.
Цель предложения состояла в том, чтобы по возможности скорее обеспечить предоставление ей независимости. Последовательные усилия Советского Союза в достижении этой цели во многом способствовали тому, что Ливия смогла затем обрести суверенитет.
Указанное предложение встретило яростное сопротивление со стороны как Лондона, так и Вашингтона. Особенно усердствовал английский министр Бевин. Он защищал откровенно колониалистские притязания в отношении бывших итальянских колоний. Упорству лейбористского лидера мог бы позавидовать любой из консерваторов, занимавших до него это министерское кресло.
Ввиду серьезных расхождений по данному и ряду других крупных вопросов на заседаниях Совета не раз возникали критические ситуации. Один из таких моментов возник, когда в ходе дискуссии Бевин допустил непозволительно грубое выражение по адресу Молотова, который сразу же потребовал:
— Господин министр, извольте взять свои слова обратно. Когда этот призыв не дал нужного результата, советский министр встал и направился к выходу, бросив на ходу фразу:
— В таком случае я не могу участвовать в работе Совета.
За столом переговоров поднялся шум, в общем неблагоприятный для Бевина. Он, в считанные секунды оценив ситуацию, заявил, повысив голос:
— Хорошо, я беру свои слова обратно.
Но Молотов не расслышал, а скорее, не уловил смысла в выкрике Бевина и продолжал энергично идти по направлению к двери. Закройся она за его спиной — совещанию, возможно, пришел бы конец.
Не раздумывая, я громко сказал вслед удалявшемуся Молотову:
— Бевин взял свои слова обратно.
Эту фразу глава советской делегации услышал у самой двери. Он вернулся и сел за стол. Несколько минут ушло на естественную в подобной ситуации «разрядку», или, можно сказать, «раскачку». Но заседание возобновилось, хотя лица всех участников не скрывали озабоченности. А Молотов и Бевин почти не смотрели один на другого.
Да, нервы, бывает, сдают, не считаясь с положением человека.
Позже мне стало известно, что Сталин одобрительно отнесся к проявленному советским министром на Совете намерению прервать свое участие в заседании, хотя это могло привести к его полному срыву. Сталин находил такого рода ситуации даже занятными. Я это не раз замечал. Понял это и тогда, когда сам покинул заседание Совета Безопасности при обсуждении необоснованно поднятого вопроса о советских войсках в северной части Ирана в 1946 году. По адресу тех, на кого ложилась вина за создание подобных ситуаций, Сталин не скупился — конечно, в своей среде — на резкие слова, хотя и расходовал их экономно.
Бевин и Эттли, если разделить их пополам
Теперь о Бевине — этой в своем роде колоритной личности. Его отличало прежде всего то, что он далеко не всегда давал себе труд придерживаться норм, принятых в общении между иностранными деятелями, тем более в дипломатической среде. Бевин, видимо, считал, что простое происхождение, а он был выходцем из низов, ему все это позволяет.
Как-то во время короткой встречи перед началом заседания, на которой присутствовали министры трех держав и послы, Бевин в разговоре со мной заметил:
— У меня с вашим послом Гусевым хорошие отношения, хорошие контакты, и дела у нас с ним идут нормально.
Гусев находился неподалеку от нас и кое-что слышал из этого разговора, однако не вмешался.
Между тем было известно, что главная особенность бесед между ним и Бевином состояла в том, что они нередко старались как бы перемолчать друг друга. И это происходило вовсе не по вине советского посла, который, поставив перед министром тот или иной вопрос, высказывал пожелание получить ответ и терпеливо его ожидал. Сидел и гадал, однако ответа часто долго не следовало. Бевин громко говорил своим густым басом обо всем, но только не по существу вопроса. Он даже не предлагал встретиться, скажем, через день-два, когда он будет в состоянии дать ответ. Посол Гусев, рассказывая мне об этом, сетовал на странную особенность министра. Он подчеркивал:
— С одной стороны, это занятно, но с другой — плохо.
Из общения с Бевином во время Потсдамской конференции и последующих встреч у меня сложилось мнение, что он совсем не силен в истории. О ней как о науке он имел смутное представление, о чем говорил и сам. Однажды Бевин признался:
— Хотя мне самому приходится непосредственно заниматься историей и дипломатией, однако книг по этим вопросам я почти не читал и, наверно, не буду читать.
Такая прямота мне даже чем-то понравилась. Ничего не скажешь, весьма своеобразная скромность. Даже самокритика.
Однако мне отнюдь не нравилась, как, впрочем, и многим другим, еще одна особенность Бевина. Когда он разговаривал с участниками международных встреч, с послами — не делалось им исключений и для своих коллег, — то иногда прибегал к выражениям, которые никак нельзя было отнести к категории приемлемых. Его лексикон представлял собой нечто среднее между изысканной речью чопорного джентльмена из Оксфорда и бранным жаргоном лондонского мусорщика, дочь которого обучал говорить по-английски полковник Хиггинс в пьесе «Пигмалион» Бернарда Шоу. Я даже сравнивал его про себя с русским ухарем — купцом времен Кустодиева. А если Бевин и старался держаться в рамках корректности, то чувствовалось, что он боролся с соблазном все же дать волю словам из своего привычного набора колючих фраз.
Так что, с одной стороны, Бевин являлся, бесспорно, одним из крупных профсоюзных руководителей и лидеров лейбористской партии. С другой стороны, в личном общении это был человек своенравный, с крутым характером, склонный часто его демонстрировать к месту и не к месту.
Между собой в советской делегации мы шутя говорили, что если собрать вместе человеческие качества Бевина и тогдашнего премьера Англии Эттли и разделить пополам, то это было бы как раз то, что нужно.
Эттли не обладал прямотой и категоричностью суждений Бевина. Он — тоже выходец из рабочей среды — представлял английскую школу деятелей со свойственными им манерами и своеобразным тактом.
На конференциях для него представлялось мучительным занятием высказываться по какому-либо вопросу первым. А вот поддерживать США, — это он делал с удовольствием. Недолго светила его звезда в коридорах власти.
В Сент-Джеймсском и Букингемском дворцах
В июне 1952 года я был назначен послом СССР в Англии. Сталин вызвал меня и на сей раз в Кремль для разговора. Он подчеркнул значение этого поста и особо отметил:
— Англия получила возможность и после войны играть в международных делах немалую роль. А в каком направлении пойдут усилия опытной и изощренной английской дипломатии, еще не до конца ясно.
Как обычно, он ходил по кабинету, а я стоял. Затем подошел близко и сказал, продолжая свою мысль:
— Нам нужны люди, которые помогали бы улавливать ее ходы. Сказано коротко, но ясно. Это была основная директива. Моя работа в Лондоне велась в период, когда обстановка в мире продолжала оставаться сложной. Ответственность за такое положение дел на международной арене ложилась, несомненно, и на английские руководящие круги. Это накладывало свой негативный отпечаток на состояние советско-английских отношений. В целом не составляло больших усилий понять, что по мере того, как отдалялись, тускнели события второй мировой войны, все больше покрывалось дымкой все доброе, что имелось в этих отношениях. Правда, временами в них наблюдались проблески, в частности в вопросах экономических и торговых связей, но, пожалуй, не больше.
