Вернулся он в Москву в середине тридцатых годов. Потому, что он отрастил усы, на этот раз лихо закрученные кверху, носил барашковую шапку и ходил в широчайших синих галифе, знающие его люди поговаривали, что он написал роман из казачьей жизни. И действительно, у Баранникова была готова трилогия «Широкая Кубань».
«Широкая Кубань» была замечательным романом, и с точки зрения политической заостренности куда более ценным, чем «Тихий Дон», где есть симпатии к станичному кулачеству, и даже идеализация некоторых участников Белого движения. У Баранникова все было строго выдержано в стиле социалистического реализма. У него каждый несоветский персонаж был дегенератом, идиотом, грабителем и даже фамилию носил в роде «сотник Соплиевский», «хорунжий Мерзавцев». Положительные персонажи — красные казаки — были «Сидор Красавин», «комбриг Ураганов», «комиссар Мировой».
Бездарнейший «Цемент» Гладкова изучался в школах, «Соть» Леонова, скучную, как панихида по бездомной старушке, девушки читали в скверах и парках. Некоторые увлекались «Временем вперед!» Катаева. И чего только в то время не издавали, и чего только не читали, а «Широкую Кубань» не взяли в печать ни трилогией, ни в сокращенном виде, ни даже по главам в журналы.
Вскоре началась большая чистка. Противников социалистического реализма арестовывали сотнями, правда, уже после того, как окончили корчевать поборников и сторонников социалистического реализма. И Баранников благоразумно скрылся на Камчатку директором рыбоводческого института.
Он честно руководил институтом, требовал, чтобы в аквариумах с головастиками точно держали температуру в сорок градусов по Цельсию, и вместе со всем коллективом переживал, когда из головастиков получались лягушки вместо рыбы. Однако, литературой он не занимался. За этой благородной и ценной научной работой его и застала война.
Во время войны литературные работники были на вес золота.
Поэтому Ивана Андреевича спешно, на самолете, вывезли с Камчатки в Москву и назначили начальником одного из отделов ТАССа. Перед Баранниковым открылись неограниченные возможности писать и опубликовывать написанное. И он писал, но имени его никто не знал. Не мог знать, потому что все, что он писал, подписывалось то «Ганс Шнуре», то «ефрейтор Фриц Шмальц», то «обер-лейтенант Ганс Бутерброт». Баранников писал письма немецких военнопленных для советских газет и для заброски, после перевода на немецкий, в тыл противника.
Последние годы своей жизни Иван Андреевич провел в постели. Старый, разбитый параличом, он тихо угасал и три года прожил слепым.
Подкравшееся к нему несчастье, слепоту, Баранников встретил с тихой радостью. На его изможденном лице появилось такое выражение, словно какой-то незримый ни для кого луч постоянно освещает лицо слепого старика, и он это чувствует, его этот луч ласкает. В короткий срок, мужественно борясь со слабостью, Иван Андреевич научился писать вслепую и написал роман «Как создавался гранит», в котором описать свою юность, гражданскую войну, борьбу за восстановление молодой республики. Отправив «Как создавался гранит» в редакцию и чувствуя, что дни его сочтены, Баранников начал второй роман «В непогоду рожденные». А когда у него отнялись совершенно руки, он начал диктовать сиделке. Окончательно устав от работы и отдыхая, он расспрашивал сиделку слабым голосом о том, что пишут теперь о Павке Корчагине, герое романа «Как закалялась сталь» Николая Островского, часто ли вспоминают Островского и не собираются ли Островскому поставить еще где-нибудь памятник.
Так и скончался Иван Андреевич Баранников, не окончив последний роман и не узнав, где еще будут ставить памятники Островскому.
А их будут ставить. Именем Горького будут еще называть новые города, улицы, поселки. О Фурманове будут писать целые тома. Шолохова будут читать через десятки, через сотни лет. А Иван Андреевич умер, и никто о нем не вспомнит, словно он не жил на свете.
И это вопиющая несправедливость.
Может быть в вашей местности появится Сашка Теребейников, этакий комсомолец-сверхидеалист, этакий новоявленный Павка Корчагин, так вы его остерегайтесь. В городе Светлобурске на Сашке Теребейникове обожглись и подскользнулись.
А произошло все это так.
Появился Сашка Теребейников в Светлобурске под осень. Хотел поступить в Институт Пуха и Пера, (который выпускает специалистов двух профилей: инженеров по подушкам и инженеров по перинам), да не прошел по конкурсу. Ткнулся он тогда в мукомольный институт, в сыроваренный, в колбасный и везде провалился.
Теперь-то всем в городе досконально известно, что Теребейников и не собирался поступать в ВУЗ. Но тогда, после стольких неудач, Теребейникова все жалели, все его приглашали, а ему только этого и надо было.
Зайдет он, например, в общежитие к будущим создателям перин, вид у него оборванный, сам он небритый, заросший, глаза горят таким неземным огнем, и начинает упрекать. Вот, мол-де, ребята, я, говорит, на собачей подстилке под лестницей сплю, питаюсь сырой крупой с сухими червями, а вы блаженствуете на соломенных матрацах, лакомитесь в столовках перловым супом. Тем не менее, я мол-де, собираю последние гроши и политическую литературу покупаю, Маркса, Ленина. Вам же даром давай, так вы ее читать не будете. Нет у вас комсомольской совести!
Или, например, зайдет он в общежитие к будущим инженерам-колбасникам и начинает: стыдно вам, ребята. Вчера в клубе опять рокинролили под танго. Нет у вас комсомольской гордости! Преклоняетесь перед американщиной!
А то еще явится в женское общежитие, скажем, к мукомольшам и: как вам не стыдно, девушки! Комсомолки, а губы красите! Думаете о разных бантиках, перманентах, а когда последний раз «Комсомольскую правду» в руках держали? А когда в последний раз комсомольскую нагрузку выполняли?
И так целые дни Сашка Теребейников только и делал, что ходил из одного общежития в другое, ловил студентов на переменках, ходил по частным домам и все упрекал, поучал, призывал.
Указательный палец Сашки если не был обличительно направлен на кого-нибудь, то всегда указывал в сторону целинных и залежных земель. Вот, мол-де, там лучшие из лучших, а вы просто шваль, безыдейные скоты!
Правда, никто из молодежи не ударился в панику, не стал подражать Сашке и никто даже не подумал попроситься на целину, а если вызывали и заставляли, все выкручивались, как кто мог. Однако, правда и то, что хотя Сашка всем надоел, как комсомольские собрания, хотя его и считали доисторическим психопатом, но никто никогда не усомнился в его искренности. Натуральный псих и все! И до того все уверовали в это, что никто даже не подумал, почему это Сашка Теребейников, болтаясь без дела и призывая учащихся ехать к черту на кулички, сам не возьмет и не поедет.
И вот как-то в середине января, когда стояли лютые морозы, одна местная студентка, Аничка Мусина, наслышавшись о том, как страдает, живя под лестницей, Сашка, договорилась со своими родными пустить его на время в квартиру Квартира у них была большая — из одной комнаты и чулана без окон, и решили они: пусть идеалист-Сашка временно, пока стоят морозы, спит в чулане.
Когда Аничка Мусина сказала Сашке об этом, он отмахнулся от нее:
— Это верно, что мне холодно спать под лестницей на собачьей подстилке, но не это важно. Вот сейчас в Алжире, под колониальным режимом, хотя и не холодно, но люди страдают. Это меня тревожит более.
Аничка, видя, что морозы не сломили сашкиного идеализма, долго его упрашивала, умоляла, по рукаву гладила, а потом пошла на хитрость: сказала, что у нее законная двойка по политэкономии, что, мол, не может ли он прийти к ней домой и помочь ей вызубрить эту скукоту. Сашка, конечно, согласился.
Ну а дома Аничка отвела своих стариков в уголок, договорились о тактике и стратегии, и стали они сообща уламывать: чай вскипятили, суп с картошкой на стол поставили, хлеба нарезали. Начали они его упрашивать откушать. Мамаша, так та еще дальше пошла: потрепала нежно так Сашку по нечесанной гриве и сказала:
— Вы, неземной идеалист, последний из уцелевших, скиньте рубашечку! Чернее земли она у вас и вонь стоит, как на помойке. Я уж ее мигом выстираю, разогрею на примусе утюг и утюжком просушу.
Но Сашка на это не согласился. Нельзя, мол, заниматься стирками, когда в Африке негры без рубах ходят, а в Австралии упали цены на кроликов. Во всем мире, говорят, благодаря проискам капиталистов большие беды, и не время сейчас честному комсомольцу о чистых рубахах думать.
Говорит он о разных высоких материях так убежденно, а сам тем временем комнату разглядывает. И разглядывает не просто так, а основательно. Прошелся из утла в угол, стены обстукал, оконные рамы пошатал, посмотрел не протекает ли потолок. Местами пол прогнил, Сашка и это заметил, постучал ногой по ветхим доскам, вздохнул и как бы даже опечалился, но потом ничего, отошел. А уже поздно вечером, съев кастрюлю супа, Сашка совсем смилостивился и сказал:
