историю, демографию и запутанные парадоксы посткоммунистического перехода, будучи вместе с тем центральноевропейской версией народного бунта против глобализации.
В Центральной и Восточной Европе история играет важную роль, и очень часто исторический опыт страны вступает в противоречие с некоторыми чертами глобализации. Центральная Европа знает не только о преимуществах, но и об изнанке так называемого мультикультурализма лучше, чем кто-либо еще на континенте. Восточноевропейские государства и народы возникли в конце XIX – начале XX века практически одновременно. Характер взаимоотношений Западной Европы с миром за ее пределами был обусловлен наследием колониальных империй, тогда как центрально-европейские государства появились в результате распада европейских континентальных империй – Германии, Австро-Венгрии, России – и последующей этнической кристаллизации. Общая этническая мозаика Западной Европы в XIX веке была гармоничной – как пейзаж Каспара Давида Фридриха, тогда как восточноевропейская больше походила на экспрессионистское полотно Оскара Кокошки. Если до войны Польша была полиэтническим, многоконфессиональным обществом, больше трети населения которого составляли немцы, украинцы или евреи, то сегодня это одно из самых этнически гомогенных государств в мире, на 98 % состоящее из этнических поляков. Для многих из них возвращение этнического разнообразия означает возвращение тревожных межвоенных времен. В конце концов, именно уничтожение и изгнание евреев и немцев позволило Восточной Европе сформировать национальный средний класс. И хотя Европейский союз основан на французском представлении о нации (принадлежность которой определяется как верность институтам республики) и немецком представлении о государстве (мощные земельные правительства и относительно слабый федеральный центр), центральноевропейские государства устроены с точностью до наоборот: они сочетают французскую приверженность централизованному и всесильному государству с почерпнутой у немцев идеей о гражданстве как общем происхождении и единой культуре. По мнению французского политолога Жака Рупника, особое возмущение у жителей Центральной Европы вызвала критика их позиции в миграционном кризисе со стороны немцев. Ведь именно у них Центральная Европа позаимствовала идею нации как культурного единства в XIX веке.
Враждебность Центральной Европы к сегодняшним беженцам объясняется не только ее долгой историей, но и опытом посткоммунистической трансформации. На смену коммунизму и череде либеральных реформ пришел повсеместный цинизм. Центральная Европа опережает остальной мир по уровню недоверия по отношению к общественным институтам. Брехта больше не изучают в школе, но многие восточноевропейцы подписались бы под его словами, что для мира, в котором мы живем, «в человеке скуден подлости запас» [43]. Перед лицом угрозы наплыва мигрантов и экономической незащищенности многие жители Восточной Европы чувствуют, как тает их вера в то, что вступление в Европейский союз принесет им процветание и положит конец постоянными кризисам. Находясь в худшем положении, чем жители Западной Европы, они удивлены, что мир ждет от них внезапной гуманитарной солидарности. Будем откровенны – реакция восточноевропейцев на глобализацию немногим отличается от реакции белых сторонников Трампа из рабочего класса. И те, и другие считают себя всеми забытыми неудачниками.
Враждебное отношение Восточной Европы к беженцам и мигрантам объясняется также тем, что многие ее жители чувствуют себя обманутыми, когда европейские лидеры объявляют массовую миграцию выгодной для всех. В своей книге «Исход» оксфордский экономист Пол Коллиер показывает, что хотя миграция из бедных государств на Запад выгодна мигрантам и в целом способствует процветанию принимающих стран, в проигрыше могут оказаться их беднейшие слои, лишенные шансов на лучшее будущее для детей [44]. Отказ либералов обсуждать негативные следствия миграции вызвал шквал критики истеблишмента (особенно со стороны антимейнстримных медиа) во многих демократических режимах Европы.
Как ни странно, из всех факторов, определяющих реакцию восточноевропейцев на беженцев, обеспокоенность демографической ситуацией обсуждается меньше всего. Однако это принципиальный вопрос. Народы и страны Центральной и Восточной Европы еще не так давно демонстрировали досадную привычку исчезать. За последние 25 лет около 10 % болгар уехали из страны, чтобы работать и жить за рубежом. По подсчетам ООН, к 2050 году население Болгарии сократится на 27 %. Обеспокоенность «этническим вымиранием» свойственна всем небольшим нациям Восточной Европы. Для них наплыв мигрантов означает конец их истории, и расхожий аргумент о том, что стареющей Европе необходимы мигранты, лишь усугубляет чувство экзистенциальной меланхолии. Когда видишь по телевизору стариков, протестующих против размещения беженцев в их опустевших деревнях, где уже десятки лет не рождались дети, становится больно за всех: и за беженцев, и за этих старых одиноких людей, чей мир однажды был разрушен. Будет ли кому читать болгарскую поэзию через сто лет?
В политическом воображаемом испуганного большинства демократическое стало демографическим. Нация, подобно богу, защищает человечество от идеи смертности. После смерти мы надеемся жить в памяти нашей семьи и народа. Одинокий человек смертен иначе, чем принадлежащий к группе. Неудивительно поэтому, что демографическое воображение формирует враждебность не только к беженцам, но и к таким социальным новшествам, как однополые браки. Посткоммунистические общества, в большинстве своем секулярные, довольно толерантны в вопросах сексуальной жизни. Но для многих консерваторов однополые браки означают сокращение числа детей и дальнейший демографический спад. Для восточноевропейского народа в условиях низкой рождаемости и миграции поддержка гей-культуры равнозначна поддержке своего собственного исчезновения.
Требование стран Центральной Европы закрыть границы – это еще и запоздалая реакция на волну эмиграции начала 1990-х годов. В известном анекдоте трое болгар, одетых в японскую одежду и вооруженные мечами, идут по улицам Софии: «Кто вы и чего вы хотите?» – спрашивает удивленная толпа. «Мы – семеро самураев, и мы хотим сделать эту страну лучше». «Но почему вас только трое?» «Мы те, кто остались, все остальные уехали». По данным официальной статистики, в 2011 году 2,1 миллиона болгар жили в эмиграции. Это невероятно много для страны с населением немногим свыше 7 миллионов.
Открытие границ было лучшим и худшим из того, что могло случиться с болгарским обществом после падения Берлинской стены. «Я могу любить лишь то, что могу покинуть», – писал восточногерманский диссидент Вольф Бирман в 1970-х [45]. На протяжении полувека болгар заставляли любить страну, из которой они не могли уехать, и открытие границ было встречено с предсказуемым восторгом. Опрос общественного мнения, проведенный четверть века спустя после падения Берлинской стены, показал, что главным достижением посткоммунистической эпохи болгары считают открытие границ.
Массовая эмиграция людей в возрасте от 25 до 50 нанесла непоправимый вред экономике и политике страны. То, что началось в 1989 году как демократическая революция, обернулось демографической контрреволюцией. Международный валютный фонд подсчитал, что, если отток людей продолжится в сегодняшнем темпе, страны Центральной, Восточной и Юго-Восточной Европы в период с 2015 по 2030 год потеряют около 9 % ожидаемого ВВП. Компании и предприниматели постоянно жалуются на недостаток квалифицированных работников. Системы здравоохранения Восточной Европы
