С учетом этого тютчевско-энгельсовского «интертекста» появление в конце статьи Энгельса почти точной цитаты из вступления к «России и Революции» наталкивает на определенное предположение. Весьма правдоподобно, что, рисуя картину грандиозного российского «натиска на запад», Энгельс в частности воспользовался каким-то из пересказов дискутировавшейся в немецкой и французской прессе брошюры петербургского «высокопоставленного чиновника», дававшей, на фоне официальной сдержанности российских политиков, прямое оправдание патетических «русофобских» – в самом буквальном смысле слова «фобия» – установок Маркса и его Пилада. Из этого пересказа Энгельс, по-видимому, почерпнул и фразу о «двух силах в Европе», достаточно нашумевшую, судя по ее полемическому пародированию в выступлении князя Гагарина. При этом, разворачивая свой прогноз, Энгельс, в соответствии с геостратегической логикой, включил в него и те высоковероятные ходы, которые Тютчев, несомненно, имел в виду как часть замысла «другой Европы», но вдумчиво не спешил предавать печати, – вроде предвидимых судеб Австрии и особенно Пруссии.
Чего Энгельс, скорее всего, не мог бы вообразить, – так это предполагаемых «окончательных» контуров «России будущего», не только с Ближним Востоком до Нила и Евфрата, но и с поглощенными вполне Австрией и Италией, с возвращенным в православие папой и «новым православием» во всей Европе. Здесь проект Тютчева начинает всё более подчиняться хронополитическому мифу. Но именно этот миф, выводящий (о чем уже говорилось) мечту Тютчева по ту сторону Real-politik прошлого века, сближает ее в мировидении с геополитикой «больших пространств», которая отличила наше столетие, ставшее, по блестящей характеристике А.И. Фурсова, «веком мечтателей – из Кремля, Рейхсканцелярии, Белого Дома и других мест» [Фурсов 1996, 174].
Приложение 3.
Дополнение к главе 5
[65]
Первая евразийская эпоха (от Севастополя до Берлинского конгресса)
Крымской войной открывается пятидесятилетие нашей истории, заслуживающее названия «первой евразийской эпохи» в имперской истории России. Эта война положила конец присутствию России в Европе в качестве деспотического лидера европейского консерватизма, но она же пресекла радикальные планы европейского переустройства, которые эпоха Священного Союза порождала в сознании русских идеологов – от Тютчева до Герцена. Наша первая евразийская фаза охватывает интервал от Севастополя до Порт-Артура, и однако, внутри этой эпохи проступает своеобразная веха – Берлинский конгресс, разделивший 50-летие на два отрезка, различающихся в существенных аспектах.
Крымская война, несмотря на вооруженный нейтралитет Пруссии и лавирование Австрии, по существу примкнувшей к англо-французскому блоку, но избежавшей прямого вовлечения в боевые действия, имела фактически характер столкновения России с консолидированным Западом. До этого был 1812 год – однако, разница в том, что тогда сама Европа была фактически разделена готовностью германских монархий развернуться против Бонапарта и позицией Англии. В 1850-х консолидированный Запад отбрасывал претендента на европейскую гегемонию, – и русские потрясенно толковали об отчеканенной в Париже медали с надписью «Католицизм, протестантство, ислам – под покровительством Божиим» [Погодин 1874, 214]. Историки давно отметили, что эта война по своим мотивам, формам ведения, наконец, итогам демонстрирует поразительный разрыв между фактами и смыслами, придававшимися им борющимися сторонами. Война против попыток Николая подступиться к разделу Турции была осмыслена как защита Запада от агрессора, претендующего на мировое владычество, как защита «самых ценимых благ западной цивилизации» от наступающего варварства. Война сугубо локальная, введенная в нормы международного права, пересекающаяся с дипломатией, по оценке А. Тэйлора, «война, так и не вскипевшая», – рисовалась «судьбоносной битвой между Востоком и Западом». Читаем ли заявления Пальмерстона, военные статьи Ф. Энгельса или расходившуюся по России в несчетных списках публицистику М.П. Погодина, – везде видно, как сквозь флер реальных военных операций прорисовываются контуры иной войны на фронте от Скандинавии до Кавказа, призванной отбросить Россию на полтораста лет назад, ввести ее в границы царя Михаила Федоровича, войны, стремящейся вывести из-под ее контроля Закавказье с Северным Кавказом, Финляндию, Польшу, Бессарабию, украинские пространства и Черноморское побережье. Об этой войне твердят и Пальмерстон, и Энгельс, и Погодин, и Герцен. Сквозь события этой войны прорисовываются сценарии будущих грандиозных откатов России на восток: в 1917–1918 гг. и в начале 1990-х.
Фаза D – надлом и отбрасывание России Западом – отмечена немногими текстами, зафиксировавшими радикальное преобразование геополитического видения. В числе этих текстов виднейшее место занимают два памятника: «Историко-политические письма» М.П. Погодина, расходившиеся по России в списках, в том числе доставляемых императору, и изданные в Европе «Письма ветерана 1812 г.» П.А. Вяземского. С точки зрения циклов российской геополитики, это в полном смысле – тексты стратегического порубежья, стыка двух разных эпох российского геополитического самоопределения. Анализ с отчетливостью показывает: претензии времени Священного Союза, образ России как инициатора европейского обустройства и переустройства странно сочетаются здесь с приметами закладывающегося нового видения, сочетаясь с ними в курьезных комбинациях.
Война была двойным шоком. Противостояние России и бонапартистской Франции само по себе не было неожиданностью: европейская стратегия Наполеона в течение многих лет пропагандистски обеспечивалась поддерживаемым имиджем Франции как революционного центра, которому противопоставлялся континентальный блок трех монархий во главе с Россией. Потрясение было в другом. Во-первых, окончательно дискредитирована была выбором Австрии сама эта идея континентального блока, спаянная с легитимистскими обязательствами России. Во-вторых, рухнули надежды на «новый Тильзит» с морской владычицей Англией в видах раздела Турции, два пункта стратегии Николая. Восточный вопрос всегда имел два – «австрийское» и «английское» – измерения, связанные с борьбой за гегемонию на субконтиненте и ориентированные на лежащую вне Европы евро-азиатскую приморскую периферию. В нашу первую евразийскую эпоху впервые возникают перспективы разделения и разведения этих аспектов. Чем отчетливее аспект австрийский, тем явственнее попытка увязать с европейской игрой, с европейским присутствием России английский аспект, – признаки зарождения новой конфликтной системы.
Погодин еще погружен в австрийский вопрос. Из письма в письмо он твердит одни и те же положения. В войне основным противником России оказалась не европейская революция, а европейский консервативный порядок. «Справимся сперва с любезными друзьями консерваторами, а прочее впереди» [там же, 279]. «Неужели мы, после всех этих несчастных опытов, будем хлопотать еще об том европейском законном порядке, который на нас самих опрокинулся, грозя нам семьюдесятью миллионами Германии, кроме западных государств» [там же, 113]. Фактически война с Австрией уже идет [там же, 227]. Отсюда мыслимы два вывода.
Первый уже зарождался в рамках эпохи нашего европейского максимума. Его контуры просматривались у Тютчева и по-иному у Герцена. Это переход России к политике последовательной дестабилизации Европы. Погодин не устает повторять, «что мы живем во время великого переворота, что мало готовить армию против армии, снаряжать флот против флота, и писать ноту против ноты, и что в нынешних, новых и необыкновенных условиях (цивилизационной битвы. – В.Ц.) должны быть изыскиваемы средства и принимаемы меры также новые и необыкновенные» [там же, 122].
Программа проста: шаги по замирению с умеренными и левыми элементами Европы на основе далеко идущих реформ в России; поддержка славянских движений – обретение союзников в племенных и региональных движениях, не признаваемых Европой великих держав за законные политические силы; поддержка всех скрывающихся внутри Европы притязаний, дестабилизирующих континент, ирредентистских и сепаратистских – призывов к объединению Италии, притязаний Греции на острова, Эпир, Фессалию и Албанию, Испании – на Гибралтар, Италии – на Мальту и т. д. [там же, 114, 115, 118]. И вместе с этим превращением юга и востока Европы в сплошной пояс нестабильности – сговор с Францией Луи Наполеона как силой, единственно способной парализовать своей агрессией все силы, способные противостоять России в Восточном вопросе, подставить Австрию и Англию под французский вызов, а если надо, подтянуть Пруссию к вырастанию в Северо-Германскую Империю [там же, 301]. «Отводить удары, на нас направленные, в другие места и стараться о перенесении войны на другую сцену. Заварить общую кашу» [там же, 277]. Или дестабилизация России от Финляндии до Грузии – или дестабилизация Европы от Пруссии до Италии или даже Испании: дуга против дуги. Одновременно ставится задача – нейтрализовать Англию на морях союзом с США как историческим противником «владычицы морей» [там же, 115, 234, 303].
