Стратегия ясна, но каковы финальные цели? Ясно, что курс взят на формирование в Европе двух центров – Франции с Италией и Пруссией – и умаление Англии, причем переход к этому состоянию должен сопровождаться распадом и дележом Турции и Австрии (по этому пути процесс и пошел, однако, Второй рейх попытался собрать против России Австрию и Турцию впоследствии). Но что же остается самой России? Здесь-то и возникает жесточайшее противоречие из-за конфликта двух налагающихся картин.
С одной стороны, «не можем уже думать ни о каких распространениях. Дай Бог, только от врагов оборониться». С другой стороны, дестабилизация Европы должна в ней породить «новые отношения … в продолжение которых мы можем доделывать на востоке и в Азии всё, что заблагорассудится» [там же, 113]. Конкретно, «оставляя в покое Европу, в ожидании благоприятных обстоятельств, мы должны обратить всё свое внимание на Азию… Пусть живут себе европейские народы как знают и распоряжаются в своих землях, как угодно, а нам предлежит еще половина Азии, Китай, Япония, Тибет, Бухара, Хива, Кокан, Персия, если мы хотим, а может, и должны распространить свои владения для разнесения по Азии Европейского элемента» [там же, 242–243]. Осенью 1854 г., когда русские, отступив с Дуная, одновременно наступают в устье Амура, Погодин твердит не только о демарше в сторону Индии [там же, 234], о дорогах в Азию, об устройстве «сообщений, хоть по следам, указанным Александром Македонским и Наполеоном», о европейско-азиатском транзите через Россию (в Китай и Японию), о железных дорогах в сторону Индии [там же, 242 сл.], откристаллизовывая топику всех последующих евразийских фаз. В апреле 1855 г., в пору назревающего падения Севастополя он всё настойчивее пишет об экспедициях в Азию «с Кавказа, из Оренбурга, из Восточной Сибири» и о дружбе с США [там же, 303].
По существу, Погодин воспроизводит, неведомо для себя, схемы, которые уже наработала, отталкиваясь от тупикового сценария Священного Союза, мысль декабристов; вспомним формулу А. Корниловича для России: «основание ее европейской политики – собственная безопасность, цель же сношений с азиятцами – торговля». Двигаясь в этом направлении, Погодин вслед за Пестелем неизбежно приходит к системе буферов, которые должны прикрыть со стороны Европы Россию, отстранившуюся от европейских дел и развернувшуюся к Азии. Ходы, на первый взгляд, характерно пестелевские: на юге из распавшихся империй должен быть сформирован «Дунайский, Славянский или Юго-Восточный союз», с присоединением Греции, Венгрии, Молдавии, Валахии и Трансильвании, контролирующий Дарданеллы. Всем этим территориям за вычетом стратегических обязательств должно быть гарантировано полное самоуправление без чужого, в том числе русского, вмешательства [там же, 120], однако, все местные престолы – от богемского и венгерского на севере до греческого и далматского на юге – должны быть закреплены за русскими великими князьями [там же, 301]. В Польше должна быть восстановлена суверенная конституция, и это квазигосударство должно примкнуть с севера к Дунайскому союзу [там же, 126, 130], соотносясь с Россией на тех же принципах, что и его члены. Наконец, английская угроза Петербургу с Балтики в 1854–1855 гг. притягивает внимание Погодина к Скандинавии. Еще Поццо ди Борго отмечал, что Зунд с точки зрения российской стратегии – не менее значим, чем собственно земли Империи. В концепции Погодина Балтика симметрична Черному морю, Зунд – Дарданеллам, и контроль над ним должен быть обеспечен теми же способами: Дунайскому союзу на юге должен соответствовать Балтийский союз на севере с включением скандинавских государств и примыканием Пруссии, зажатой между Польшей и русифицируемой Балтикой (в крайнем случае, российский император мог бы попытаться разыграть наследственные, от Петра III, свои права на шведский и датский престолы). «Россия с силами Балтийского союза на севере… и с силами Дунайского союза на юге… вот настоящее равновесие» [там же, 235–239]. С разрушением Турции неизбежно будет воздвигнут Петербург в Константинополе (вспомним – «мы оставим в Петербурге Медного всадника стеречь устье Невы и принимать иностранных шкиперов» [там же, 191]).
Итак, концепция мутирует. Проект буферов, прикрывающих с Европы развернувшуюся к югу Россию, оборачивается картиной создания на юге и севере мощных фланговых плацдармов, зажимающих с Балтики, Адриатики и Эгеиды Германию, притягивающих ее к Балтийскому союзу на правах русского сателлита, и, вместе с тем, картиной дестабилизации романского запада Европы со средиземноморского юга. Фактически – это модель «Завещания Петра Великого» с гигантским фланговым натиском России на Европу – грандиозными клиньями, при выносе русского центра в Средиземноморье, с Черным морем и Балтикой – русскими бухтами, высылающими фланги в океан. Две перспективы сталкиваются: евразийский набросок мутирует в картину, типичную для построений эпохи нашего «европейского максимума», и, естественно, всплывают слова Наполеона о Константинополе – «столице Европы, столице мира» [там же, 190 и сл.]. Гарантии независимости русского пространства становятся гарантиями русского доминирования на европейском полуострове. И как бы ни открещивался Погодин от легитимистской политики Священного Союза как от «ошибки» режима, совершенно непонятно, что могло бы удержать сидящего в Константинополе кесаря, зажавшего Запад в балто-дунайские клещи, от еще больших «ошибок» [там же, 240]. Две перспективы сталкиваются, причем каждая гасит другую. Дунайский буфер то мыслится предпосылкой южного края, то высшей целью империи. В конце концов, Погодин уступает: если Николай I боится идти на Константинополь, «если он отказывается от своей славы, если он не сделает великого дела, то сделают его сын, его внук, наши потомки» [там же, 197]. Контроль над Дарданеллами из предпосылки независимости русского пространства, обеспечивающей свободное азиатское строительство, оказывается сдвинутой в неопределенную перспективу сверхцелью, а отрешение от стратегических дел и путь в Азию остаются на первом плане проекта.
«Письма» Вяземского более фрагментарны. В них трудно обнаружить черты целостного проекта, но в этой апологии России прорезаются мотивы, типичные для фазы надлома и отката, а вместе и «промельки» мотивов, которым суждено отметить евразийскую интермедию. Австрия – деградирующая держава, которая рухнет при перемене европейского расклада, – занимает немного места в выкладках Вяземского. Зато одним из первых он приходит к мысли об Англии как главном историческом противнике; он пишет о «великом пожаре, всё еще именуемом восточным вопросом, тогда как … это вопрос по преимуществу английский … разве источник ему в чем-либо ином, кроме закоренелой ненависти англичан ко всякому народу, желающему положить пределы их морскому всемогуществу?» Публицист предрекает даже день сплочения всей Европы против британских претензий с кличем: «Карфаген надо разрушить!» Это новая постановка Восточного вопроса, которая под конец нашей евразийской фазы прорежется в идеях Витте, но мотив Англии – главного врага (мотив, немыслимый в эпоху европейского максимума) пройдет красной нитью через всю новую фазу.
Зато предвосхитят Леонтьева раздумья о том, что лишь преданность христианских подданных способна продлить существование Турции. Разительны замечания об общности турок и славян в их восточном происхождении и с их патриархальностью. О знакомстве России, имеющей мусульман в числе своих подданных, с мусульманским характером и историей, иначе говоря, о перспективах образования «греко-русской Турции».
И третий мотив – разрыв с Западом может считаться делом совершённым. «Между нами и западом образовалась пропасть, которую отныне уже ничем не заполнить. С нынешних пор Россия и Европа уже не могут быть в единении» (дословно – «они уже более не одно, а две и розно» – «La Russie et l'Europe ne sont plus un, mais sont deux»)[66].
Приложение 4[67]
Ходатайство Диссертационного совета при Институте философии РАН (ноябрь 2003 года)
В Министерство образования Российской Федерации В Высшую Аттестационную Комиссию
ХОДАТАЙСТВОДиссертационный совет Д 002.015.05 при Институте философии РАН просит разрешить Цымбурскому Вадиму Леонидовичу защищать диссертацию на соискание ученой степени доктора политических наук (специальность 23.00.01) по теме «Морфология российской геополитики и динамика международных систем XVIII-XX веков» в форме научного доклада.
Цымбурский В.Л. родился в 1957 г. В 1981 г. окончил филологический факультет Московского Государственного Университета им. М.В. Ломоносова, а в 1987 г. защитил кандидатскую диссертацию по специальности 10.02.14 «классическая филология». В 1986–1990 гг. работал в Институте США и Канады в Лаборатории анализа политических и управленческих решений, в 1990–1995 – в Институте востоковедения РАН в отделе истории и культуры древнего Востока (с 1992 г. – старший научный сотрудник). С конца 1980-х годов публикует, самостоятельно и в соавторстве, ряд работ по анализу геополитических проблем, по идеологии геополитики, а с 1995 г. полностью сосредоточил свои научные интересы в области теории и истории геополитики, как старший научный сотрудник сектора истории политической философии Института философии РАН.
