Оставался последний механизм, позволяющий решить эту проблему, – инфляция. Однако финансовый капитал, господствовавший уже практически во всех сферах жизни, не мог этого допустить.
Финансовый капитал в США мог воспользоваться специфическими преимуществами доллара. Будучи в одно и то же время национальной валютой и мировыми деньгами, доллар притягивал инвесторов, а избыточная долларовая масса распространялась по миру, снижая риск инфляции в Америке (и тем самым делая доллар еще более привлекательным). Европейские финансовые рынки не имели таких преимуществ. Именно этим, а не мнимым отставанием Европы в развитии передовых технологий, объясняется то, что «новая экономика» не получила такого бурного развития на восточном берегу Атлантики. Биржевые котировки росли, но не такими темпами, как в США. С одной стороны, европейские компании не могли выстроить финансовую пирамиду, ибо не имели ресурсов для ее поддержания, а с другой – невозможно было и наращивать кредитную задолженность компаний и населения в таких же масштабах, как в Америке.
В принципе, это можно считать признаком более здорового и стабильного развития, но сточки зрения финансового капитала, господствовавшего в Европе так же, как и в Америке, это как раз и являлось главной проблемой, источником «слабости» европейской экономики. Именно стремлением выровнять ситуацию и привлечь спекулятивный капитал на европейские финансовые рынки объясняется амбициозный проект введения единой валюты, принятый правящими классами Европейского Союза в конце 1990-х.
Став второй или альтернативной мировой валютой, евро признано было уравнять шансы конкурентов, заразив европейские экономики всеми болезнями, от которых страдали США. Население стихийно ощущало угрозу и сопротивлялось, но, естественно, пресса и политики списывали это на «консерватизм» и эмоциональную или культурную привязанность европейцев к старым национальным валютам.
Проект евро был столь же амбициозным, сколь и авантюрным, а главное, крайне плохо продуманным. В конце 1990-х руководство Евросоюза навязало всем странам общие правила игры, предполагавшие снижение инфляции до единого уровня ниже 3 %. Все это приняло характер одноразовой кампании в лучших советских традициях, когда страны торопились в срок отчитаться о достигнутых результатах. Беда в том, что единый уровень инфляции невозможен без выравнивания остальных параметров экономического развития, а этого как раз не происходило. Даже наоборот, в отсутствие перераспределительной политики рыночные диспропорции имеют тенденцию к росту. Хотя некоторые перераспределительные меры и проводились Евросоюзом, ставка в соответствии с общей неолиберальной идеологией делалась на рыночную стихию, что парадоксальным образом в долгосрочной перспективе как раз подрывало шансы на стабильное будущее для евро.
Новая валюта оказалась не столько символом европейской интеграции, сколько источником проблем. Она то падала, обесценивая переведенные в нее сбережения, то начинала так же безудержно дорожать, подрывая бизнес экспортеров. В едином финансовом пространстве происходило не сближение, а расхождение, ибо каждое государство имело собственные представления о том, что делать с общей валютой.
После того как одномоментно, с помощью административного и политического давления, инфляция была повсеместно снижена, она начала нарастать с еще большей силой в тех странах, которые искусственно понизили ее уровень ради вступления в еврозону. Только теперь это была уже не проблема той или иной отдельной страны, а дестабилизирующий фактор для всего европейского проекта. В самом парадоксальном положении оказалась Германия. Ведь именно немецкие элиты приложили немалые усилия для того, чтобы навязать всем европейцам общеобязательные правила. К 2002 году выяснилось, что для самой Германии эти правила оказываются далеко не оптимальными. Если грекам и португальцам удавалось всеми правдами и неправдами удерживать инфляцию на заранее запрограммированном уровне, то немецкая инфляция явно выходила из-под контроля. Южная Европа должна была смириться с неестественно низким для нее уровнем инфляции, что сдерживало рост экономики. Северная Европа, напротив, в еврозоне вынуждена была чужую инфляцию импортировать. Если для немецкой марки поддержание бюджетного равновесия было делом несложным, то, получив евро, Германия обнаружила, что бюджет не сходится.
«Сейчас похоже, что самые большие неприятности ожидают страну в самом сердце Европы – Германию, которая отчаянно пытается сократить дефицит бюджета до 3 % валового внутреннего продукта, – писал лондонский «Economist» в январе 2002 года. – Цифра в 3 % принципиально важна, ибо страны, принявшие евро, добровольно надели на себя фискальную смирительную рубашку, называемую «пактом стабильности и роста». Подобные самоограничения должны гарантировать веру в прочность новой европейской валюты. Парадоксальным образом на этом больше всего настаивала Германия. Этот пакт предусматривает для нарушителей самые суровые наказания – вплоть до выплаты штрафа, равного 0,5 % валового внутреннего продукта». Если для Германии введение евро оказалось чревато серьезными проблемами, то для стран Восточной Европы, готовившихся к вступлению в Европейский Союз, принятие евро было равноценно добровольному отказу от любых попыток улучшить социальные условия на протяжении жизни ближайших поколений. Об этом трезво и цинично писал все тот же «Economist»: «Отказаться от права самостоятельно устанавливать учетные ставки и принять финансовую политику, которая может оказаться либо слишком жесткой, либо слишком мягкой, значит поставить под вопрос шансы на повышение жизненного уровня по западному образцу». Иностранных инвесторов такое положение дел вполне устраивало, ибо Восточная Европа была нужна западному капиталу прежде всего как резервуар дешевой и квалифицированной рабочей силы, как Мексика для капитала американского. Иное дело – население бывших коммунистических стран, которое рвалось «на Запад» именно в надежде на «жизнь как у них».
Ни к чему иному, кроме разочарования, подобные массовые иллюзии привести не могут. Чем более пышными и безответственными были обещания политиков, чем более наивно им верили, тем более неприятным оказывалось пробуждение. Выгоды для бизнеса грозили обернуться серьезными проблемами для политической системы.
Евро должно было заменить национальные валюты 1 января 2002 года. Трудно придумать менее подходящее время. К моменту, когда новые наличные деньги должны были поступить в обращение, мировая и европейская экономики находились уже в стадии спада. Это означало, что для поддержания роста или хотя бы смягчения кризиса требовалось снижение учетных ставок Центрального Банка. Но именно этого Европейский Союз не мог себе позволить, не рискуя одновременно похоронить надежды на превращение евро в реального соперника доллара, ради чего весь проект и затевался. Что еще хуже, разные страны вошли в кризис в разном состоянии. Эффективное регулирование ситуации требовало принципиально разных подходов в Германии, Скандинавии и странах Южной Европы. Однако именно это и становилось технически невозможным делом. Единый европейский Центральный Банк был создан как раз для того, чтобы проводить единую политику.
Объединение кораблей в одну эскадру требует соблюдения определенных правил. Вся эскадра должна идти со скоростью самого медленного корабля. Если это правило не соблюдается, отстающие корабли будут потеряны и эскадра распадется. Парадокс в том, что Евросоюз не мог позволить себе ни «затормозить», ни поддерживать единый ритм движения, ни тем более потопить отставшие корабли. Страны Южной Европы не поспевали за Германией. Переход к единой валюте совпал с процессом интеграции стран бывшего Восточного Блока в Европейский Союз: Чехия, Польша и Венгрия уже стояли в первых рядах, ожидая окончательного решения. Однако не существовало ни малейшей надежды, что «новички» смогут в долгосрочной перспективе справиться с задачами, которые оказались не по силам даже странам, интегрированным в состав Евросоюза на протяжении многих лет. Европейская «эскадра» становилась еще более разнородной.
Весной 2001 года европейский Центральный Банк в очередной раз отказался понизить учетные ставки, тем самым подтвердив приверженность сильному евро– любой ценой. И в самом деле к середине 2002 года европейская валюта начала быстро «набирать вес» по отношению к доллару. Увы, это сопровождалось углублением социального кризиса, падением популярности правительств и растущим неприятием новых денег. Летом 2002 года в Германии магазины даже стали вновь выставлять ценники в уже отмененных, но привычных немецких марках.
Парадоксальным образом ценой, которую придется заплатить за «сильную европейскую валюту», вполне может стать развал единого экономического пространства и в конечном счете крах евро. Единственная надежда для европейского проекта состояла в том, что кризис приведет к стихийному снижению курса доллара и росту инфляции в США. Однако и это не предвещало счастливого будущего евро. В данном случае европейский Центральный Банк получал возможность снизить учетные ставки и реально «отпустить» инфляцию, тем самым «притормозив» эскадру, дав возможность подтянуться отстающим. И все же это было весьма далеко от первоначальных амбициозных планов европейских элит. Вместо того чтобы приближаться к своим стратегическим целям, они теперь должны думать исключительно о сведении к минимуму ущерба от собственных прежних решений.
