В тот же день в Царском Селе, еще до полудня, генерал Лавр Корнилов, назначенный командующим войсками Петроградского военного округа, взял под домашний арест императрицу Александру Федоровну и царских детей.
«Как бы арестованный» перешел в свой поезд. Проводы были молчаливыми. «Наконец поезд тронулся, – пишет Дубенский. – В окне вагона виднелось бледное лицо императора. Генерал Алексеев отдал честь его величеству. Последний вагон царского поезда был с думскими депутатами; когда он проходил мимо генерала Алексеева, то тот снял шапку и низко поклонился».
«Погода морозная и ветреная, – записал царь в дневник вечером в вагоне. – Тяжело, больно и тоскливо».
Об аресте в дневнике ни слова. Поездка в Царское прошла без осложнений. По приезде Николай даже пригласил думских делегатов отобедать во дворце, но те отказались. Создается впечатление, что царь не воспринимал свой арест всерьез! Может быть, его, как предполагает историк Сергей Мельгунов, заверили в том, что арест фиктивный?
Зачем и кому он понадобился, этот арест? Ведь Николай, как утверждает Керенский, не внушал новой власти ни малейших опасений: «Он настолько был кончен, что его личность как политическая величина совершенно не существовала, и Временное правительство не интересовалось им».
В постановлении какие бы то ни было мотивы отсутствуют. Более того: вопрос об аресте царской семьи не обсуждался на официальных заседаниях кабинета – это положительно утверждает Владимир Набоков, занимавший в то время должность управляющего делами Временного правительства. Решение, вероятно, было принято на одном из частных совещаний, то есть в узком кругу, без кворума, и не оформлялось протоколом. Милюков, к примеру, решительно все забыл. «Мне абсолютно не сохранила память ничего о том, как, когда состоялось решение вопроса об аресте царя и царицы. Я совершенно ничего не помню по этому вопросу», – заявил он следователю Николаю Соколову, который по поручению Колчака расследовал убийство царской семьи, в октябре 1920 года в Париже.
Князь Львов (его и Керенского Соколов допрашивал летом того же года тоже в Париже) оказался более разговорчив. Арест, показал он, был «психологически неизбежным, вызываясь всем ходом событий. Нужно было оградить бывшего носителя верховной власти от возможных эксцессов первого революционного потока». Львову вторит Керенский: «Крайне возбужденное настроение солдатских тыловых масс и рабочих Петроградского и Московского районов было крайне враждебно Николаю… Правительство, лишая их свободы, создавало этим охрану их личности». В своих мемуарах Керенский пишет: «Вопрос о судьбе свергнутого монарха был в высшей степени болезненным. В течение двух месяцев после падения империи так называемая „желтая“ пресса развернула злобную кампанию по дискредитации бывшего царя и его супруги, стремясь возбудить среди рабочих, солдат и обывателей чувства ненависти и мщения… По сравнению с другими членами правительства, я был значительно лучше осведомлен о господствующих в экстремистских левых кругах настроениях и пришел к твердому убеждению предпринять все от меня зависящее, чтобы не допустить сползания к якобинскому террору». Бывший председатель Временного правительства цитирует свое выступление на заседании Московского совета 7 марта в ответ на «град весьма агрессивных вопросов» о дальнейшей судьбе царской семьи: «До сих пор русская революция протекала бескровно, и я не хочу, не позволю омрачить ее. Маратом русской революции я никогда не буду. В самом непродолжительном времени Николай II под моим личным наблюдением будет отвезен в гавань и оттуда на пароходе отправится в Англию». «Это мое заявление… – пишет Керенский, – вызвало бурю возмущения против правительства в Исполнительном комитете Петроградского Совета». На эту речь Керенского ссылается в своих воспоминаниях и Бьюкенен.
Итак, арест царской семьи – это мера безопасности, имеющая целью оградить арестантов от революционного гнева народа. Правдоподобно. Но сведения об особо враждебном настрое революционных масс в отношении царской семьи сильно преувеличены. Сергей Мельгунов внимательно изучил газеты того периода и не нашел веских подтверждений слов Львова и Керенского. Был, правда, так называемый рейд Мстиславского – уполномоченного Петроградского совета – с целью ареста царя в Царском селе. В протоколе от 9 марта по этому поводу сказано: «Ввиду полученных сведений, что Временное правительство предоставило Николаю Романову возможность выехать в Англию и что в настоящее время он находится на пути в Петроград, исп. ком. решил принять немедленно чрезвычайные меры к его задержанию и аресту». Из этого кавалерийского наскока ничего не вышло – комендант дворца и офицеры дворцового караула отказались выдать Николая без санкции генерала Корнилова, Мстиславский отбыл восвояси ни с чем. Все предприятие носило комический характер.
В том-то и дело, что имелась вторая причина ареста.
* * *
Георг V и Николай II были похожи друг на друга, как однояйцевые близнецы. Их сходство забавляло их самих и при встречах они фотографировались на пару в одинаковых костюмах. Встречались они, впрочем, нечасто – как правило, на похоронах или свадьбах своих венценосных родственников.
Георг был тремя годами старше Николая и потому относился к нему отчасти покровительственно. «Ники со мной – все тот же милый мальчик, каким был всегда, и по любому вопросу разговаривает со мной чрезвычайно откровенно», – писал он в 1894 году бабушке Виктории из Петербурга, где он находился по случаю бракосочетания Николая с Алисой Гессенской, которая тоже приходилась Георгу двоюродной сестрой. Спустя два года Николай отдал визит. В Балморале под холодным дождем ему не удалось подстрелить ни одного оленя. Прислуга запомнила визит благодаря необыкновенно щедрым чаевым. Что, кстати, шло вразрез с правилами двора – гостей короля обычно предупреждали на этот счет. В 1913 году они встретились в последний раз в Берлине, где оба были гостями Вильгельма.
Известие об отречении царя потрясло Георга. «Я в отчаянии», – записал он в дневнике.
Премьер Ллойд Джордж, однако, смотрел на события в России несколько иначе: «Добродетельный и действовавший из лучших побуждений, монарх несет прямую ответственность за режим, погрязший в коррупции, праздности, разврате, фаворитизме, зависти, низкопоклонстве, идолопоклонстве, некомпетентности и измене, – средоточии всех тех пороков, которые привели страну к чрезвычайно скверному управлению и, в конце концов, к анархии».
Британский плакат времен Первой мировой войны
Лидер Либеральной партии Ллойд Джордж приветствовал Февральскую революцию телеграммой на имя князя Львова: «Революция, с помощью которой русский народ возложил свою судьбу на прочный фундамент свободы, является величайшей услугой, оказанной делу союзников начиная с августа 1914 г. Она подтверждает ту непреложную истину, что данная война, по сути, является войной за свободу и народное правительство».
Король счел такой энтузиазм чрезмерным, о чем и заявил премьеру через секретаря, на что Ллойд Джордж насмешливо ответил, что британская конституционная монархия тоже стала результатом революции.
В Могилеве находился британский военный представитель генерал Хенбро Вильямс – от него Лондон и получал самые свежие новости о положении царя. Возможно, именно от него исходила идея переезда царской семьи в Англию. Во всяком случае, уже 4 марта такой план появился и обсуждался в Ставке. Вильямс поставил о нем в известность свое правительство, а генерал Алексеев телеграфировал Львову требование Николая о беспрепятственном проезде в Мурманск. 6 и 7 марта, как явствует из дневника Николая, он встречался с Вильямсом. 6-го же генерал обсуждал ту же тему с императрицей Марией Федоровной и великим князем Александром Михайловичем. Мать царя опасалась морского путешествия и предпочитала Англии свою родину – Данию.В ответ на свою депешу о желании царя отправиться в Англию Вильямс получил личное послание Георга Николаю:
...
«События минувшей недели меня глубоко потрясли. Я искренно думаю о тебе. Остаюсь навек твоим верным и преданным другом, каким, ты знаешь, всегда был.»
Вручить эту телеграмму Вильямс не успел – бывший самодержец уже покинул Могилев. Вильяме переслал ее в британское посольство в Петербурге, но и посол Джордж Бьюкенен не смог передать ее адресату, который в это время находился под домашним арестом в Царском селе. По словам Бьюкенена, Милюков сначала согласился, но на следующий день заявил, что, «к сожалению, он не может сдержать своего обещания, так как крайние левые сильно воспротивились мысли, что Государь уедет из России, и правительство боялось, что слова короля будут неправильно истолкованы и послужат поводом для его задержания». Следователю Соколову, который расследовал убийство царской семьи по поручению Колчака, Милюков назвал другую, формальную причину: телеграмма была адресована императору, а Николай императором уже не был.
