Невозможно использовать этот опыт и в политарных «странах-изгоях», закрытых от влияния Запада – там, скорее, речь может идти о поддержке Западом стихийных выступлений, а не об их организации.
Колоссальный вред псевдореволюций – т. е. сравнительно массовой поддержки капитализма «снизу» – имеет несколько аспектов.
Во-первых, страны СНГ и Восточной Европы, и так ставшие штрейкбрехерами Третьего мира в своем неосуществимом и аморальном стремлении попасть в число стран-эксплуататоров («нормальных», «развитых», «цивилизованных»), еще раз предают интересы периферии – их население массово выступает за капитализм, продлевая его существование и тем самым – все связанное с ним зло.
Во-вторых, тяжелый удар наносится по репутации России, вынужденной поддерживать списанных Западом (и повернувшихся лицом к России) правителей СНГ и оттого предстающей средоточием косности. Капиталистическая система обрекает слабую российскую буржуазию на поражение каждый раз, когда она пытается конкурировать с западной, но либеральная пропаганда успешно представляет это поражение как наказание за недостаточное развитие капитализма в России, поддерживая иллюзию «догоняющего» пути нашей страны, которой еще предстоят «зрелость» и равноправное членство в «ядре».
Наконец, огромен и вред, нанесенный теории революции использованием термина не по назначению. Но он раскроется не сразу. По мере того, как будет раскрываться финансовая подоплека псевдореволюций, негативное отношение к ним будет распространено и на подлинные революции.
Трактовка революции как предмета купли-продажи, как услуги, предоставляемой за деньги, найдет отклик в сознании обывателя, готового за деньги на все и ни на что – бесплатно, а потому представляющего себе движущие силы истории в виде финансовых потоков, идущих от сил Мирового Зла (масонства, большевизма, терроризма) к исполнителям их черной воли. Убеждение во всесилии денег неотъемлемо от капитализма, поэтому можно предположить появление в будущем рыночных интерпретаций не только Великой Французской и Октябрьской революций, всегда принимающих первый удар «разоблачителей», но и любых народных движений от «красного мая» 1968-го и Парижской Коммуны до крестьянских войн и восстания Спартака.
Понятие «научная революция»
Наконец, последнее по порядку, но не по важности: в XX веке понятие «революция» переросло рамки политики. Перевороты в любых сферах деятельности, иногда весьма произвольно и всегда несистематично, именуются революциями [241]. Критерии революционности переворота либо не выработаны (искусство, религия), либо вообще невозможны (мода). Исключение составляет та область, где прогресс очевиден – наука.
О «революциях в способе мышления» писал еще Иммануил Кант (1724-1804). К таковым он относил революцию в математике во времена Фалеса, революцию в естествознании времен Ф. Бэкона и революцию в метафизике, которую должна осуществить его собственная «Критика чистого разума» (1781). Сущность революций – в определении наукой своего предмета, т. е., по Канту, того содержания, которое разум вкладывает в объект и которое затем познает [242].
Актуальность понятие «научная революция» приобрело в связи с открытиями в области естественных наук в конце XIX века, а повсеместное признание получило в XX веке после выхода книги Томаса Сэмюэла Куна (1922-1995) «Структура научных революций» (1962).
Развитие науки, с точки зрения Куна, имеет две формы – эволюционную «нормальную науку», руководимую постоянной парадигмой, и «научную революцию» – смену парадигм. Качественный характер научных революций раскрыт, но о прогрессивности сказать то же нельзя.
Задача науки определяется Куном в соответствии с позитивистскими догмами как решение трудных задач – «головоломок», а не познание мира, поэтому критерий прогресса представляет для него неразрешимую проблему. Неубедительно отвергая обвинение в релятивизме, в «Дополнении 1969 года» Кун пишет: «Более поздние научные теории лучше, чем ранние, приспособлены для решения головоломок в тех, часто совершенно иных условиях, в которых они применяются. Это не релятивистская позиция, и она раскрывает тот смысл, который определяет мою веру в научный прогресс» [243].
Для того чтобы вера в прогресс превратилась в знание о прогрессе, необходимо признать, что наука познает мир. Тогда выделенные Куном формы развития науки получат материалистическое объяснение. Но этого шага Кун не делает, поэтому его концепция остается странным зданием без фундамента, висящим в воздухе, как мираж.
Подводя итог, можно сказать, что понятие «революция» в значении «глубокий переворот», «качественные перемены», возникшее в XVII- XVIII веках и вошедшее в XIX-XX веках в научный обиход, к настоящему времени в философии и общественных науках общепризнанно. Наибольшее применение оно находит в политической сфере, что вызвано наглядностью политических перемен. Однако такое сужение понятия «революция» неоправданно, так как сводит общество к надстройке и в перспективе вообще позволяет обойтись без этого понятия. Понятие «социальная революция» предполагает признание прогрессивного развития общества в целом, а не только надстройки, свойственное только историческому материализму.
Удовлетворенность существующими порядками заставляет игнорировать возможность их изменения; недовольство – стимулирует интерес к этой проблеме. Поэтому понятие «революция» охотнее использовала идеология, чем наука. Все теории революций будущего, включая марксистскую, идеологичны, поэтому более или менее иллюзорны. Немарксистское изучение общества игнорирует революции: либо явно, либо заменяя понятие «революция» другими, сходными, но не тождественными. Однако понятие «революция» не могло не привлекать ученых, изучающих переломные эпохи истории. Результатам этих исследований посвящена следующая глава.
Глава 2 Социальные революции как часть мирового исторического процесса
Обязательна ли социальная революция при смене формаций?
Известный советский историк Б. Ф. Поршнев (1905-1972) в статье «Роль социальных революций в смене формаций» (1972) писал: «…всю историю прогрессивного развития человечества можно было бы изложить как последовательность трех (или четырех) прогрессивных эпох социальных революций. Логически это столь же правомерно, как изложить ее в форме последовательности пяти формаций.
…Итак, перед нами лежала бы некая многотомная “Всемирная история“, главной особенностью которой являлась бы композиция ее по оси эпох социальных революций… Основой здесь было бы раскрытие мысли Маркса о том, как производственно-экономические отношения из форм развития производительных сил превращаются в их оковы» [244].
Реализация этого замысла действительно помогла бы пониманию всемирной истории: развитие предполагает стадии, стадии предполагают качественные скачки. Возникает вопрос: почему же он не был реализован сторонниками материалистического понимания истории?
Среди тем, поднимавшихся в узких рамках советского истмата, пожалуй, не было темы более засушенной, чем тема социальной революции. Одна и та же схема изложения, одни и те же цитаты из классиков марксизма, одни и те же исторические факты в виде иллюстраций. При этом формально большинство положений (закономерность революций, соотношение социальной революции и взятия власти, революция и реформа, революция и контрреволюция) было верными. Странности начинались при увязке этих положений с фактами.
Главная проблема здесь – определение основных признаков революции. «Революция, – утверждает “Советская историческая энциклопедия“, – всегда представляет собой активное политическое действие народных масс и имеет первой целью переход руководства обществом, государственной власти, в руки нового класса» [245].
Итак, социальные революции происходят «снизу» и передают власть новому классу. Эти положения были общепризнанны. Однако при применении этих положений к смене формаций имелись различия. Не было единого ответа на вопрос: является ли социальная революция законом перехода к новой стадии всемирной истории (общественно-экономической формации)?
Возможны два ответа: положительный и отрицательный. Казалось бы, для марксистов естественен первый, но в советском истмате он практически всегда был связан не просто с признанием социальной революции законом перехода к новой формации, а с признанием законом перехода к новой формации социальной революции «снизу», проводимой основным эксплуатируемым классом. Редкие исключения, которые будут рассмотрены ниже, имели место в основном до середины 1930-х годов.
