Армия, действовавшая около 1200 г. до н. э., как и ее преемница в 1648 г., встречалась с некомбатантами исключительно на марше или во время фуражировки — операций по добыче у населения провианта для армии. Отношение к ним варьировалось от случая к случаю и зависело от господствовавшего общественного уклада. На дружественной или нейтральной территории солдаты могли получить приказ расплачиваться за то, что они забирали у населения. Порой так поступали и на вражеской территории, но до второй половины XVII в. это происходило очень редко. В ходе военных кампаний армия обычно представала этакой стаей прожорливой саранчи, которая съедала все, что только можно съесть, а остальное сжигала. Богатых по виду людей солдаты брали в заложники или пытали, чтобы те открыли местонахождение своих сокровищ. Там, где рабство было узаконено, местных жителей отлавливали и продавали; иногда продажу осуществляли сами солдаты, однако чаще этим занимались специальные торговцы, следовавшие по стопам армии, например те, которые сопровождали римские легионы. Таким образом, на протяжении этого периода меньшим из зол, уготованных некомбатантам в ходе военных кампаний, была утрата ими имущества. Если же они пытались сопротивляться этому, а зачастую даже когда они и не оказывали никакого сопротивления, их обращали в рабство или убивали.
Дабы оградиться от врага, народ страны, подвергавшейся угрозе вторжения, укрывался в укрепленных стенами городах или замках, унося с собой столько имущества, сколько можно было унести. Поэтому, когда крепость вдруг оказывалась взятой, в ее стенах обнаруживалось множество некомбатантов обоих полов и всех возрастов. Со времен Древней Греции и до Тридцатилетней войны действовало изречение Ксенофонта о том, что «жизнь и собственность побежденных принадлежат победителям». Правда, нападающие часто вступали в переговоры с оборонявшейся стороной и предлагали им оставить их жизни и (иногда) имущество в обмен на быструю капитуляцию. Даже Тамерлан, чьи завоевательные походы в Центральной Азии оставили после себя пирамиды из десятков тысяч человеческих черепов, предпочитал предложить городу свои условия, прежде чем приступить к столь утомительному делу, как формальная осада. Однако чем дольше и сложнее была осада, тем выше была вероятность того, что войска будут мстить, устроив оргию убийств, грабежей и насилия.
Отношение победоносных полководцев к перспективе разграбления какого-либо города было неоднозначным. Это событие могло подорвать их репутацию в истории, особенно если место, о котором шла речь, было священным или чем-то знаменитым. К тому же разграбление влекло за собой временную утрату контроля над армией и означало, что большая часть ценностей попросту будет уничтожена. Поэтому многие полководцы старались этого не допускать, иногда успешно, а иногда нет. В 69 г. н. э. император Тит всячески старался не допустить разграбления Иерусалима, по крайней мере так утверждает Иосиф Флавий. В Европе начала Нового времени полководцы иногда платили своим солдатам так называемые «штурмовые деньги» взамен дозволения беспорядочного грабежа, дабы поддержать порядок в войсках и одновременно сделать возможным грабеж организованный. С другой стороны, во многих случаях командующие намеренно подвергали разграблению города либо для устрашения других, которые могли отказаться от капитуляции, либо просто в порядке вознаграждения своих солдат. Так, в 146 г. до н. э. римляне разграбили и полностью разрушили город Коринф. Прокатившаяся волна ужаса была такова, что в последующие века Греция ни разу не осмелилась восстать.
По-видимому, последний раз разграбление европейского города по старой традиции имело место в 1812 г., когда Веллингтон взял испанский Бадахос. Уже в XVIII в. представления о тринитарной природе войны начали сказываться на ее ведении. В условиях подъема профессиональных армий, жителей осажденных городов все чаще оставляли в покое, во всяком случае официально, и по крайней мере оставляли им жизнь. Однако это не относилось к их собственности, хотя методы изменились. Даже во время войны 1870–1871 гг. вторгшаяся прусская армия требовала «контрибуций», т. е. населению оккупированных французских городов было приказано отдавать лошадей, продовольствие и наличные деньги. Наполеоновская Grand Armee довела до совершенства принцип «Война должна кормить сама себя». Даже в якобы цивилизованном XVIII в. квартирмейстеры, такие, как генерал Пюисегюр, состоявший на службе у Людовика XIV и Людовика XV, рекомендовали методы взыскания контрибуций и «съедения всего, что можно съесть». Еще более дурной славой по части методов вытягивания «контрибуций» пользовались армии XVII в. Когда войска входили в город, офицер, ответственный за наложение военной контрибуции (так называемый Brandschaetzer), обходил город в сопровождении охраны и взглядом специалиста производил оценку стоимости жилищ. Затем он вызывал к себе мэра города, брал в заложницы его жену, и требовал сумму в наличных, равную стоимости городских резиденций. Всегда можно было поторговаться, но отказавшийся повиноваться город обычно сжигали дотла, иногда вместе с жителями.
Несмотря на то что уже прошло больше двухсот лет с момента смерти Эмерика Ваттеля в 1767 г., современные представления об отношении к некомбатантам восходят к его труду Droit des gens («О праве народов») и к эпохе абсолютистских государств. С той поры и до нашего времени центральная и основополагающая идея заключается в том, что армия представляет собой отдельное юридическое лицо, единственное из всех государственных органов, имеющее право вести войну. Согласно современному международному праву люди, не относящиеся к вооруженным силам и не подчиняющиеся признанным представителям власти, не должны брать в руки оружие, сражаться или оказывать какого-либо рода сопротивление. В свою очередь, оккупационные войска обязуются не нарушать личных прав этих людей. Это не означает, что сегодняшнее международное право не позволяет уничтожать или забирать имущество гражданского населения. Однако это допускается только в период ведения активных боевых действий, да и то лишь в пределах «военной необходимости».
Это лежит в русле продолжающегося влияния идей XVIII в., согласно которым конец военных действий еще не знаменует наступления неограниченной свободы, как это было на протяжении почти всей предыдущей истории. Напротив, закон предписывает отношение к жителям оккупированных территорий как к детям, временно лишенным своих политических прав и поэтому еще больше нуждающимся в заботе. Общественная собственность может быть занята оккупантами, но это не относится к собственности частных лиц. Законы оккупированного государства должны оставаться в силе и могут быть изменены лишь настолько, насколько это необходимо для обеспечения общественной безопасности — другими словами, безопасности завоевателей. Предполагается, что последние, в свою очередь, будут делать все возможное для того, чтобы обеспечить населению нормальную жизнь. Они должны учредить или военное, или гражданское правительство, задачей которого будет поддержание благосостояния населения до наступления мира. Им разрешено взимать налоги для покрытия оккупационных расходов, но нельзя силой присваивать экономические ресурсы, вывозить рабочую силу (за это преступление Фриц Заукель, повелитель всего подневольного труда в Третьем рейхе, оказался на Нюрнбергском эшафоте), разграблять произведения искусства и т. п.
Большая часть международных конвенций, отражающих эти идеи, уходит корнями в эпоху «цивилизованных» войн 1859–1937 гг. Хотя во время франко-прусской и Первой мировой войн эти запреты в определенной степени нарушались, по крайней мере принципы, на которых они основаны, оставались общепризнанными. Однако в эпоху Второй мировой войны различия между комбатантами и некомбатантами стерлись по двум основным причинам. Во-первых, «стратегические бомбардировки» уничтожали без разбору мужчин, женщин и детей, не говоря уже о религиозных и культурных ценностях. Во-вторых, что с исторической точки зрения еще важнее, народы оккупированных стран все чаще и чаще снова брали в руки оружие после капитуляции их правительств. Немцы, надо отдать им должное, приняли нечто наподобие американского юнионистского Кодекса Либера и относились к силам Свободной Франции генерала де Голля как к настоящим солдатам на службе у законного правительства. Однако, сталкиваясь впоследствии с движениями сопротивления в различных странах, они действовали уже иначе, выслеживая, заключая в тюрьму, пытая и казня их участников, вне зависимости от того, кем они являлись и как они действовали.
Нацисты считали убийцами тех, кто нападал на немецких солдат, не нося оружия в открытую и не имея на одежде отличительных знаков. Более того, с точки зрения действовавшего в то время международного права закон был на стороне нацистов. Отчасти в силу того, что после войны всем стала очевидна абсурдность этого положения, отчасти же из-за многочисленных национально-освободительных войн, получивших распространение после 1945 г., международное право стало постепенно меняться. На конференции в Женеве в 1977 г. было решено наделить «борцов за свободу» правами и статусом комбатантов. Возможно, это не было таким уж позитивным сдвигом, как кажется на первый взгляд. С одной стороны, любое правительство, как бы ни складывалась обстановка в других местах, настаивает на том, что свои доморощенные повстанцы — это никакие не борцы за свободу, а бандиты, убийцы-фанатики и террористы, которые не могут рассчитывать на правовую защиту. И что, вероятно, еще важнее, если у террористов есть право на то, чтобы с ними обращались как с комбатантами, тогда и с комбатантами можно обращаться как с террористами. Так и неясно, пошли ли кому-то на пользу эти изменения, кроме самих террористов.
