Итак, с местными голландцы, в отличие от англичан, с самого начала отбивавших себе «лебенсраум», жили в мире, торговали по согласию, и всех все устраивало. Аж до прибытия в Новый Амстердам нового, пятого по счету директора Виллема Кифта, резко сломавшего схему. Почему? Сложно сказать. Характер у него был тяжелый, тут спору нет, но в соответствии с потребностями времени. Утверждать, что был расистом, вслед за лучшим, видимо, его биографом, тоже оснований нет, — скорее уж, в рамках кальвинистской традиции, просто полагал аборигенов чем-то типа демонов, а потому и боялся. В связи с чем, почти сразу по вступлении в должность, приказал усилить укрепления форта и поставил вопрос об усилении небольшого наемного гарнизона, присланного Компанией для защиты не столько от индейцев, сколько от англичан, если они вдруг задумают недоброе. Поскольку же дополнительных денег Компания на реализацию замыслов не выделяла, единственным вариантом финансирования было решить вопрос за счет индейцев — что Кифт и сделал, в лучших традициях Вещего Олега сообщив окрестным племенам, многочисленным, но разрозненным, что отныне они, нравится им это или нет, данники Нового Амстердама. С чем бедолагам под дулами мушкетов пришлось смириться, и отряды голландцев пошли в полюдье, привозя в город меха и продовольствие, так что очень скоро город был неплохо укреплен, а из Голландии пришло danke за рост поставок пушнины — и Кифт, мужик с амбициями, решил, что теперь он хозяин тайги. В принципе формально так оно и было: в отличие от английских колоний с их общинами, Новый Амстердам считался собственностью Компании и власть директора (если речь не шла о суде) была абсолютной, — но в реальности все директора до того считались с мнением «отцов города». А Кифт это правило нарушил, что, естественно, не способствовало росту популярности.
Впрочем, его это мало волновало. Войдя во вкус получения дани, а тем паче и обладая единственной в Америке регулярной армией, он хотел воевать. Скорее всего, надеясь, по примеру соседей-англичан, растерзавших друживших с голландцами пекотов, расширить территорию колонии, напугать окрестные племена и еще более повысить объем дани. Не хватало только повода — поначалу только для обоснования «военной доктрины», — но повод можно было высосать из пальца, что и было сделано летом 1642 года, когда на Манхэттене внезапно объявился Миантономо — вождь племени наррангасет, что помогал бостонцам насекомить пекотов, — а с ним примерно сотня воинов. К Новому Амстердаму визит высокого гостя никакого отношения не имел, он всего лишь искал союзников для войны с опасно усилившимися могиканами, а не найдя, мирно убыл в свои края, но Кифт использовал шанс на всю катушку. Он объявил город на военном положении, велел солдатам приготовиться к бою, запугал горожан «точными сведениями из Бостона», а когда никакого нападения не случилось, заявил, что город спасен лишь благодаря его бдительности и теперь все будет так, как он скажет. А первым делом следует раз и навсегда покончить с «незаконным убоем дикарями доброго голландского скота». Идея, прямо говоря, старожилам показалась бредовой, поскольку ситуация со скотом была уже традицией: коровы и свиньи колонистов паслись на маисовых полях, принадлежавших соседним племенам, те время от времени забивали сколько-то голов на мясо, и это считалось как бы в норме вещей.
То есть ясно, что владельцев скота такая ситуация не радовала, но ее рассматривали как вполне приемлемую плату за мир с индейцами. А вот Кифт решил изменить статус-кво, начав с не очень сильного племени раритан, укравших несколько свиней влиятельного фермера Яна ван Рёйса, — и никакие уговоры горожан, включая и пострадавшего, предупреждавших, что дразнить гусей не надо, результата не возымели. Да и не могли: Кифт намеревался как раз дразнить, и чем сильнее, тем лучше, а потому отдал солдатам, отправленным в рейд, задание вести себя как можно жестко. В результате ближайший к городу поселок раритан был разорен, имущество разграблено, старый вождь и несколько женщин погибли, а свиней вернули законному владельцу, но взбешенные раритане атаковали ферму и убили четырех человек, в том числе сына хозяина и двух его племянников, — так что ван Рёйс не радовался. И прочие старожилы тоже. Напротив, в городе возникла глухая, но очень жесткая оппозиция, возглавленная местным пастором, потребовавшим сделать «как у англичан», и железный директор, понимая, что в условиях полного бойкота просто не сможет ничем руководить, дал добро на создание Совета Двенадцати с совещательными функциями по важным вопросам, в первую очередь насчет взаимоотношений с индейцами. Кроме того, был поставлен вопрос об ограничении власти директора, то есть согласовании его действий с представителями общины, — и Кифт распустил Совет, после чего все дальнейшее стало неизбежным.
В феврале следующего года на «голландский остров» с материка перешли и обосновались в двух лагерях несколько сотен ваппинго, племени средней руки, обитавшего по ту сторону пролива. Племя было мирное, с белыми, — как англичанами, так и голландцами, — отродясь не враждовало, напротив, вело успешную торговлю, и переселяться вздумало совсем не по доброй воле, а проиграв могучим могиканам очередной тур «бобровых войн». Воинов-то хватало, но против французских мушкетов луки не помогали, и союз с делаварами тоже не помог, так что, потеряв 70 мужчин и опасаясь резни, ваппинго пришлось бежать. Иными словами, на Манхэттене, если уж на то пошло, они искали, скорее, защиты, которую, безусловно, нашли бы, будь во главе Нового Амстердама кто угодно, но не Кифт. Однако директором был именно Кифт, бредивший войной, — по его мнению, она могла повысить прибыли, а стало быть, и его реноме в Компании аж до возможности пробиться в Генеральный Директорат, — и его совершенно не волновало, что подавляющее большинство беженцев в обоих лагерях, мягко говоря, не похожи на комбатантов. Он мгновенно объявил военное положение и, не слушая никого, отдал приказ уничтожить оба «вражеских лагеря», дабы «все дикари поняли, кто хозяин на этом острове и во всех здешних местах», пояснив, что «убивать следует всех, кто представляет опасность». При этом, истерика директора передалась горожанам: ополченцы (49 штыков) во главе с лейтенантом Мартином Адриансеном вышли в поход, свято веруя, что предотвращают резню своих семей. Ну а присяжный лейтенант Андреас Тьенховен и присяжный сержант Кнакке Вандербильд вообще не испытывали комплексов: им отдали четкий приказ, и солдаты (80 штыков) были обязаны приказ исполнить.
Выступив скрытно, в полной тишине и ночной мгле, оба отряда достигли цели на рассвете 23 февраля, но далее действовали по-разному. Ополченцы Адриансена, ворвавшись в стойбище ваппинго, поступили по букве приказа: убили всех, кто сопротивлялся, — 40 человек, — но сдавшихся взяли в плен, а детей и женщин не тронули вовсе. Зато Тьенховен, военная косточка, руководствовался не буквой, но смыслом, который понял очень хорошо, тем паче что ближайший друг и единомышленник Кифта, Пауль Роозевелт (предок будущих Рузвельтов), бывший при нем чем-то типа комиссара, дал дополнительные указания. Подойдя к лагерю ваппинго, разбитому близ фермы Павония, где считавшие себя в полной безопасности «дикари» мирно спали, лейтенант отдал приказ убивать всех, а солдаты — не ополченцы, но профессионалы — так и сделали. Резали, кололи, забивали прикладами без разбора, озверев, забавлялись убийством младенцев, подбрасывая их и ловя на острия шпаг, отрубленные головы катали по снегу, словно играя в мяч. Заполыхали хижины, зарево которых было видно аж в Новом Амстердаме, ваппинго, обезумев от ужаса, метались из стороны в сторону, не понимая, кто принес смерть, а поскольку принести ее мог кто угодно, но только не голландцы, с которыми вражды никогда не было, множество уцелевших кинулось под стены города. И там практически все погибли под прицельным мушкетным и пушечным огнем, а раненых гарнизон, выйдя за стены, добил прикладами. В общем, если лейтенант Адриансен привел из похода 150 пленных, удостоившись скупой благодарности, то в Павонии не уцелел практически никто; вырваться из кольца смерти и найти приют у местных смогли единицы, а вернувшиеся солдаты Тьенховена получили от директора солидные премии. Впрочем, горожане, сперва обрадованные «избавлением», узнав от солдат, что к чему, загрустили, и только Кифт да еще Роозевелт торжествовали.
И зря. Весть о случившемся быстро облетела берега залива, племена разозлились всерьез. Все. В том числе и сильные. Даже те, кто недолюбливал ваппинго и до сих пор не имел никаких проблем с Новым Амстердамом. Всего несколько месяцев спустя на Манхэттене высадилось союзное ополчение во главе с избранным командующим, сашемом Пачамом, общим числом в полторы тысячи воинов, — для того времени и тех мест невероятно много. Проникая на остров небольшими отрядами, они атаковали отдаленные фермы, не давая пощады никому, вплоть до женщин и детей, которых вообще-то убивать не любили. А противопоставить мобильным отрядам, великолепно ориентировавшимся на местности и к тому же не имеющим постоянных лагерей, Кифту было нечего: его солдаты, выходя в рейд, возвращались ни с чем, и хорошо еще, если не с потерями. Очень скоро все окрестные фермы перестали существовать, а фермеры, которым повезло уйти вовремя, бросив все, собрались в Новом Амстердаме. Фактически город был блокирован, войска директора, насчитывавшие вместе с ополчением не более 300–400 стволов, могли только достаточно эффективно защищать город, но не более того. Такая ситуация провоцировала панику, из города начали бежать, Кифта проклинали в лицо, на него даже совершили покушение, но неудачное, и директор, опасаясь разъярить людей до потери чувства самосохранения, не посмел казнить преступников, на что вообще-то имел полное право. Напротив, он попросил общину о поддержке и сформировал полномочный Совет Восьми, из отцов города, которые — во имя спасения сограждан либо, как помянутый Пауль Роозевелт, будучи с Кифтом в доле, — еще готовы были сотрудничать с человеком, устроившим Павонию.
