В условиях глубокого кризиса и дезинтеграции общества, когда система расколов, трещин и линий конфликта является многомерной, классификация общностей никак не может быть основана только на экономических индикаторах (собственность, доход, обладание товарами длительного пользования и т. д.). Кластеры отношений, соединяющих людей в группы, выражают именно социокультурные структуры. Поэтому произошедшие в обществоведении после краха СССР методологические сдвиги не приблизили к пониманию процессов дезинтеграции с их сильными синергическими эффектами. З.Т. Голенкова и Е.Д. Игитханян пишут:
«В начале 90-х годов большинство исследователей социальной структуры в России изменили парадигму исследований. Произошел переход от марксистской парадигмы к теории социальной стратификации… Современную социальную структуру российского общества нельзя рассматривать как стабильное устойчивое явление. Появившиеся различные формы собственности привели к рождению новой социальной структуры с новыми формами социальной дифференциации. Основной характеристикой современного российского общества является его социальная поляризация, расслоение на большинство бедных и меньшинство богатых. Таким образом, налицо конфликт между сущностью проводимых экономических реформ и ожиданиями и стремлением большинства населения. Пространство социальной стратификации как бы свертывается практически к одному показателю — имущественному (капитал, собственность, доход)… Эти проблемы часто обсуждаются на страницах социологических и общественно-политических журналов. Однако весьма мало исследуются проблемы рабочего класса, отдельных слоев специалистов. Не слишком много внимания уделяется крестьянству.
В заключение отметим, что проблематика социальной стратификации российского общества является сегодня приоритетной в российской социологии» [38].
Является ли эта тематика приоритетной или нет, сказать трудно, наукометрических исследований в российском обществоведении давно не ведется. Важнее качественный вывод: основу парадигмы этих исследования составляет теория социальной стратификации. Ее познавательные возможности конкретно в приложении к нынешнему кризису, пожалуй, даже меньше, чем у теории классов, тем более развитой после Маркса в социокультурной истории. Да она, в принципе, и мало отличается от теории классов — обе принадлежат к одной и той же парадигме модерна. В 1996 году Л.Г. Ионин сделал замечание, справедливое и сегодня:
«Дело выглядит так, будто трансформирующееся российское общество в состоянии адекватно описать и понять себя при помощи стандартных учебников и стандартных социологических схем, разработанных на Западе в 60-70-е годы для описания западного общества того времени…
И западное общество, и российское почти одновременно подошли к необходимости коренной когнитивной переориентации. На Западе она произошла или происходит. У нас же она совпала с разрушительными реформами и полным отказом от приобретенного ранее знания, а потому практически не состоялась. Мы упустили из виду процессы, происходящие в нашем собственном обществе и живем сейчас не своим знанием, а тридцати-сорокалетней давности идеологией западного модерна. Вместе с этой идеологией усваиваются и социологические теории, и методологии, тем более, что они ложатся на заботливо приготовленную модернистским марксизмом духовную почву…
Теории, которые у нас ныне используются, описывают не то стремительно меняющееся общество, в котором мы живем сейчас. Переводимые и выпускаемые у нас ныне учебники социологии описывают не то общество, с которым имеет дело студент» [67].14
Картина социальной стратификации российского общества, конечно, необходима — как первое, грубое приближение, но она недостаточна, чтобы «понять себя». Выделение социальных слоев проводится прежде всего по уровням доходов, а это более узкое основание, чем даже выделение групп по отношению к собственности и разделению труда. Добавление к экономическим параметрам при стратификации индикаторов власти, статуса, образования, проведения свободного времени и пр., принципиально не меняют модели. В главном она сходится к описанию неравенства в распределительных отношениях.
Разделение на богатых, средний класс и бедных можно уточнять, разделяя эти страты на более тонкие слои (например, на 10 групп по уровню доходов), но проблема дезинтеграции общества по культурным и, в частности, по ценностным основаниям не решается. Не выявляются при этом ни причины «исчезновения социальных акторов», ни корни аномии российского общества. Насколько беспомощна модель социальной стратификации (теорией назвать ее трудно), показывает поразительная бесплодность концепции среднего класса как главного субъекта истории нынешней России, в том числе как субъекта модернизации. Эта концепция как раз и была выведена из этой модели, которую официальное обществоведение приняло за свою парадигму. М.К. Горшков (директор Института социологии РАН) пишет в связи с доктриной модернизации (2010):
«Практически не происходит осознания устойчивых групповых интересов, основанных на политических, социальных, духовных, профессиональных и других идентичностях. Это препятствует формированию полноценного гражданского общества и утверждению характерных для обществ модерна социальных практик и институтов» [41].
Но это и значит, что никакого среднего класса как социокультурной общности в России пока что не существует, и эта страта социальным актором не является.
П. Сорокин, говоря об интеграции, исходил именно из наличия общих ценностей, считая, что «движущей силой социального единства людей и социальных конфликтов являются факторы духовной жизни общества — моральное единство людей или разложение общей системы ценностей». Но нынешние социальные страты в России вовсе не интегрированы общими ценностями. Напротив, по ряду ценностей группы складываются по вертикальной оси, пронизывая все страты и соединяя их в «больное общество». Например, в лекции об аномии был приведен такой вывод из исследования: «тревожность и неуверенность в завтрашнем дне присущи представителям всех слоев и групп населения, хотя, конечно, у бедных и пожилых людей эти чувства проявляются чаще и острее». И таких «вертикальных связок» много и они едва ли не сильнее, чем горизонтальные связи в социальных стратах. Можно сказать, что происходит вертикальное членение общества, а не слоистое.
Так под каким углом зрения мы должны «визуализировать» карту социокультурных общностей России, чтобы она служила полезным инструментом для изучения нашего кризиса? А. Турен писал:
«Если идея общества распадется, как до этого распались идеи прогресса или народа, причина этого видится в том, что более нет каких-либо институциональных посредников, достаточно сильных, чтобы поддержать взаимозависимость мира экономики и мира культуры. Единственный посредник, который есть и который, следовательно, образует центральный объект социальной науки, — это идея субъекта, поскольку она сочетает тему всеобщего участия в экономической жизни с максимальным уважением к многообразию культурных проектов» [143].
Вот минимальные требования: общность как субъект процессов кризисного общества должна быть выделена с помощью как экономических, так и культурных индикаторов и критериев. Требуется синтез экономико-социологических и культурологических подходов. Это трудная задача, и первым шагом должно быть сочетание того и другого подхода, а их синтез потребует времени и методологических усилий.
Поскольку классовый и стратификационный подход нам более или менее знакомы и присущие им индикаторы чувственно воспринимаются благодаря эмпирическим наблюдениям, большее место здесь отведем культурно-социологическим работам (учитывая, что их авторы, внедряясь в информационное пространство обществоведения, вынуждены «перегибать палку»).
Делая обзор современных западных представлений об изменениях структуры общества, Л.Г. Ионин резюмирует, что в результате «детрадиционализации» классовых состояний, распада классовых идентификаций и нарастающей мобильности происходит распад социальных классов и слоев, соответствующих прежним иерархическим социоструктурным моделям. Все более явственно проступают признаки «постклассового общества». Далее Л.Г. Ионин выдвигает сильный тезис о парадоксальном характере структурных изменений российского общества (приведем некоторые из предложенного им перечня парадоксов):
«Чисто структурные моменты происходящих ныне в России изменений совершенно не соответствуют тому, что происходило в западных странах и привело в конце концов к отмеченной выше индивидуализации и плюрализации жизненных форм. Вместо необычайного повышения жизненного стандарта на фоне устойчивого экономического роста, что имело место на Западе, в России происходит противоположный процесс — глубокое падение жизненного уровня большинства населения…
