Призывая Сталина «выискать и выловить и уничтожить всю нечисть», Бухарин умоляет его: «Представьте себе человека, всей душой любящего великое дело, когда этому человеку бросается обвинение в его разрушении; когда он бесконечно любит партию, а на него тычут пальцем, как на врага»[295]. Бухарин любит не то, что нужно. Партию и сам Сталин уже не любит. Не доверяет он партии.
В этом же письме Бухарин пытается и скрыто шантажировать Сталина — ведь именно он, Бухарин, уговаривает западную интеллигенцию любить СССР. Казнь Бухарина плохо отразится на имидже СССР. Что же, Сталин будет взвешивать за и против. До него дошла информация о слишком откровенных разговорах Бухарина с меньшевиком Николаевым во время зарубежной поездки. Много лет спустя Николаев подтвердил, что Бухарин подумывал даже о встрече с Троцким, говоря: «Конечно, между нами были большие конфликты, но это не мешает мне относиться к нему с большим уважением»[296]. Сближение разных крыльев оппозиции не могло не беспокоить Сталина. До самого кануна расправы над «правыми» он отделял их от Троцкого. Выступая на февральско-мартовском пленуме ЦК ВКП(б), Сталин говорил: «Комиссия… считает, что нельзя валить в одну кучу Бухарина и Рыкова с троцкистами и зиновьевцами, так как между ними есть разница, причем разница эта говорит в пользу Бухарина и Рыкова»[297].
8 сентября 1936 г. состоялась очная ставка Рыкова и Бухарина с обвиняемым Сокольниковым. Тот признал, что Каменев говорил ему в 1932–1933 г., что к будущему правительству надо привлечь Рыкова. В этом не было ничего невероятного, но и вины Рыкова в этом тоже не было. Стране сообщили о прекращении дела против «правых». Но для Сталина показания Сокольникова были еще одним подтверждением потенциальной опасности правых. Если Каменев готов работать с Рыковым, то тем более на это будут готовы Шеболдаев и другие партбоссы, если решатся сместить Сталина и Молотова. Так что дело не закрыли, а вынесли его на обсуждение декабрьского Пленума ЦК. Там Сталин заявил, что доказательств против Бухарина и Рыкова маловато, и нужно еще разобраться, дать возможность им оправдаться. Вопрос перенесли на февральский пленум.
Однако пока Сталин не был настроен форсировать дело «правых» после гибели главных обвинителей. Аресты «правых» могли раньше времени вызвать конфликт с умеренной частью партии, для которой эти репрессии могли стать сигналом к более активным действиям.
Интеллектуальные штабы противника Сталин предпочитал уничтожать по очереди. 23–30 января 1937 г. прошел процесс «Параллельного антисоветского троцкистского центра» (Ю. Пятаков, Г. Сокольников, К. Радек, Л. Серебряков, Н. Муралов, Я. Дробнис и др.). По справедливому замечанию О.В. Хлевнюка, «фактически это был суд над НКТП» (Наркоматом тяжелой промышленности), то есть ведомством члена Политбюро С. Орджоникидзе[298]. Но не только.
Выступая с обвинительной речью на процессе Зиновьева и Каменева, Вышинский заявил: «Без масс, против масс, но за власть, власть во что бы то ни стало, жажда личной власти — вот вся идеология этой компании, сидящей на скамье подсудимых»[299]. Это не так уж и неверно — различие в стратегии левой оппозиции и публично провозглашаемой линии Сталина было невелико. А вот различие с правыми коммунистами было серьезнее, идея возвращения к НЭПу была популярнее в массах. И когда острие террора стало разворачиваться против Бухарина и Рыкова, следовало дискредитировать их идеологию.
Исследователь чистки в НКВД Л. Наумов уже о процессе Пятакова-Радека пишет: «Так или иначе, удар теперь наносился по правым»[300]. Однако пока обвиняемые принадлежат к левым. Так что процесс носит переходный характер. Он призван скомпрометировать обвиняемых не просто как революционеров-ниспровергателей, а как сторонников фашизма. Но в этот период правых коммунистов еще не считают фашистами. Более того, с 1934 г. в фашизме перестали обвинять и более правых социал-демократов. Мы увидим, что и перед арестом Бухарину и Рыкову будут предъявляться более реалистичные обвинения. Даже в 1938 г. третий московский процесс будет объединенным, направленным не только против правых, но и против левых коммунистов. Таким образом, все более фантастическая «тенденция следствия» вызвана не переносом огня слева направо, а стремлением бесповоротно скомпрометировать любую оппозицию независимо от идеологической окраски.
Пятаков на процессе так излагал планы левой оппозиции: «Что касается войны, то и об этом Троцкий сообщил весьма отчетливо… В этой войне неминуемо поражение «сталинского государства»… Поражение в войне означает крушение сталинского режима, и именно поэтому Троцкий настаивает на создании ячеек, на расширении связей среди командного состава»[301]. В своих показаниях Пятаков так реконструирует взгляды Троцкого (как бы цитируя его письмо): «отступать к капитализму настолько далеко, в каком размере, сейчас трудно сказать, конкретизировать это можно после прихода к власти». Следствие делает из этой цитаты более решительный вывод, чем содержится в ней: «программа параллельного троцкистского центра была программой восстановления капитализма в СССР…»[302] Это разночтение свидетельствует в пользу цитаты. Г. Сокольников признает, что оппозиция считала необходимым отказаться от политики индустриализации и коллективизации, что могло развиться «в капиталистическую реставрацию в СССР». «Могло развиться» — не значит «хотели, чтобы развилось». Однако мотивировка этих планов оппозиции тоже не соответствует тенденции следствия — оппозиция, которую обвиняют в стремлении подорвать советское хозяйство, стремится к «подъему в деревне»[303].
Если очищать показания на процессе от самобичеваний и тем более публицистических прокурорских интерпретаций — это была всего лишь калька с истории 1917–1922 гг., включая путь большевиков к власти, Брестский мир, создание Дальневосточной республики, НЭП.
Впрочем, «директивы Троцкого» в показаниях обвиняемых не являются его подлинными словами. Там употребляется совсем нехарактерная для Троцкого лексика, например — слово «троцкисты»[304]. Однако зачем Радеку директивы Троцкого — он сам может такие писать, как, впрочем, и другие лидеры левой оппозиции. Что невероятного, например, в таких выводах оппозиционеров, которые Радек приписывает Троцкому и которые могут быть просто их общими взглядами: «Надо признать, что вопрос о власти реальнее всего станет перед блоком только в результате поражения СССР в войне»[305].
Еще в 1927 г. Троцкий упоминал, что в случае войны к власти в СССР может прийти более решительное руководство, чем Сталин, подобно Клемансо во Франции во время Первой мировой войны. Таких примеров много в истории — поражение союзников в 1940 г. приведет к власти Черчилля, но это не значит, что он готовил победы Гитлера.
Обсуждая перспективы своего прихода к власти в случае военного поражения Сталина, левые коммунисты могли упоминать свой революционный опыт Бреста, обсуждать возможные границы, уступок победителям в этом случае. Следствию, «выудившему» такие неосторожные упоминания, оставалось только поставить их в центр признаний «разоружившихся перед партией» оппозиционеров. Впрочем, архитекторы процесса «не дотянули» сценарий, и он получился полным противоречий. Оппозиционеры планируют помогать врагу в случае начала войны, но при этом выдают себя, устраивая диверсии во время мира. В одних местах они рискуют всем ради минутной встречи с «руководителями заговора», чтобы получить от них маловажную директиву или выслушать политические рассуждения, а в других работают под чуть ли не ежедневным контролем вредительского руководства. Была идея приплести к заговору еще и чиновника, обвиненного в коррупции, но Сталин этого фигуранта из обвинительного заключения вычеркнул[306].
Новые неприятности обрушились на Бухарина — подследственные Сосновский и Куликов в это время на очной ставке напоминали Бухарину разговор начала 30-х гг., где тот признавал правомерность терактов.
Процесс «параллельного центра» был призван скомпрометировать саму идею террора, который в 1934–1936 гг. вызывал не только возмущение, но и одобрение «озлобленных элементов». Нужно было показать оппозицию как действительно антинародную силу, острие подрывной деятельности которой направлено непосредственно против масс. Сенсацией процесса стали признания обвиняемых во вредительстве. Следствие соединило свои достижения 1928–1931 гг. (когда во вредительстве, да и то, как правило, плановом, признавались спецы) и 1936 г., когда лидеры левой оппозиции стали признаваться в уголовных преступлениях. Впервые обвинения строились буквально на голом месте — настолько нетипичный для коммунистов того времени метод борьбы был выдвинут на первый план. «Для того чтобы напакостить и навредить, — говорил Сталин, — для этого вовсе не требуется большое количество людей. Чтобы построить Днепрострой, надо пустить в ход десятки тысяч рабочих. А чтобы его взорвать. Для этого требуется, может быть, несколько десятков человек, не больше»[307]. Была еще одна причина сосредоточения внимания следствия на вредительстве: после расстрела Зиновьева и Каменева нужна была новая стартовая точка. Таковой стал взрыв на шахте в Кузбассе 23 сентября 1936 г. Такие аварии случались время от времени, и стало уже принято обвинять виновных не в халатности, а во вредительстве. Если раньше вредительство считалось арьергардными боями буржуазных специалистов, то теперь ответственность за технические провалы должна была взять на себя левая оппозиция. В ноябре 1936 г. в Новосибирске прошел первый процесс троцкистов-«вредителей». Перед расстрелом кузбасские «вредители» назвали имена известных троцкистов Пятакова и Муралова.
