Владыка раскрыл книгу Морозова и с горечью прочитал мне несколько выдержек, сопровождая их такими уничтожающими репликами, что мне стало стыдно за себя: как это я, читая подобные «заумные книги», принимал в них все за чистую монету? [10]
Я с радостью созерцал спокойную, величавую фигуру иерарха, уважаемого даже врагами. Уже шестой год шел, как владыка Илларион был лишен свободы и брошен в одну общую кучу с подонками общества. И все-же он по-прежнему — стойкий борец за веру: никакие лишения не могли его поколебать. Враги и гонители Христовой веры — его враги. Без компромиссов и уступок. Удивительной бодростью веяло от него, и в душе, после бесед с ним, водворялись мир и тишина.
4. ВРЕДИТЕЛЬ ВОЛОШАНОВСКИЙ
Тысячный этап шахтинцев продержали на общих работах вместо четырех месяцев, как первоначально намеревались, два месяца. После этого срока «вредители» начали появляться за Кремлем и постепенно устраивались на постоянные работы.
Организованное при сельхозе мелиоративное бюро вначале зимы оказалось без возглавителя. Создатель его — землемер Гришин — получил по весьма солидному блату теплое место и исчез с соловецкого горизонта. Его место занял некий межевой инженер, отправленный за пьянство на лесозаготовки к Селецкому. В концеконцов, в мельбюро попали на работу несколько шахтинцев и возглавил его горный инженер Волошановский — среднего роста плотный человек с большим носом. Он после тюремных мытарств ретиво принялся за работу. Мы, землемеры, должны были ехать зимою на Исаковский скит и зимою произвести на обширной системе озер геодезические работы.
Мне пришлось, между прочим, работать на Савватьевском озере под знаменитой Секирной горой. На горе этой, в большом соборе, помещался страшный Секирный изолятор. Там же у этого изолятора производилась большая часть расстрелов заключенных по приговорам ИСО. Здесь, в лагере в уменьшенном виде воспроизводилась жизнь на воле. В лагере было свое ГПУ — это ИСО, своя Лубянка — это Секирный изолятор. Попавший в Соловки мог получить за преступления в лагере новое «дело», получить по этому делу новый срок или расстрел на Секирной горе. Мы, иронизируя по этому поводу, делили СССР на «большие Соловки» и «Соловки» малые — наше теперешнее местопребывание.
Зима стояла снежная и холодная. Мы помещались в дощатом сарае, наскоро приспособленном для жилья. В нашей небольшой комнате с одним окном и плитой, едва помещалось шесть топчанов.
Волошановский, два московских инженера, я и землемер Жемчужин жили в этой холодной комнате, а рабочие помещались внизу в сарае. Часть рабочих высылал нам ежедневно Секирный изолятор.
Наша работа и наше положение считалось одними из самых блатных. Во-первых, нас командировали прямо из Кремля в Исаковский скит без конвоя, во-вторых, поместили на жительство не в роту или с лесорубами палача Селецкого, а отдельно. В нашем распоряжении была команда рабочих и мы изображали из себя десятников, хотя, конечно, отнюдь не пользовались «правами и преимуществами» этой непочтенной корпорации. Над нами не стоял охранник с винтовкой и, следовательно, даже если бы мы были трусы, преследуемые подвальными ужасами, даже и тогда у нас не было бы никакого основания угнетать своих рабочих непосильным трудом.
Не знаю были ли даны нашему главе Волошановскому отдельные инструкции или подвальный испуг у него еще не выветрился, но он нам категорически запретил быть в приятельских отношениях с рабочими, опасаясь падения дисциплины. Этот чудак видел в серой лагерной массе только «рабсилу», но никак не угнетенных людей. Он не хотел ничего этого знать, хотя среди рабочих могли встретиться люди, стоявшие некогда на иерархической служилой лестнице и выше Волошановского. Не так давно инженер Волошановский добросовестно и изо всех сил работал на предприятии, блюдя интересы власти. Это не застраховало его от обвинения во вредительстве и от концлагеря. Он получил и то и другое и, однако, остался все таким же тупым фанатиком работы.
Я уже чувствовал себя «старым соловчанином» и хотя принял распоряжение Волошановского к сведению, но с рабочими оставался в приятельских отношениях. Среди моих рабочих встречались типы совершенно исключительные, как вот два приятеля Сурков и Степанов.
Так и текла наша жизнь: нудная, хотя и не тяжелая работа, холод, целый день ходьба на лыжах по озерам. По вечерам мы собирались все в своей конуре и проводили часик-другой в дружеской беседе. А рядом жило своей напряженной жизнью соловецкое дно. Лесорубы Селецкого, похожие скорей на тени. Нестерпимые условия работ доводили людей до отчаяния. Потерявший всякую веру в избавление шел на последнее средство — отрубал себе руку или ранил сильно в другие места. Такие «саморубы» оставлялись без медицинской помощи и как правило погибали. Сам Селецкий с лицом типичной «соловецкой белизны» высокий и нескладный поражал своею нервностью. Он как будто выплевывал слова, пересыпая фразы бессмысленными ругательствами по преимуществу кощунственного характера. Подобранные им десятники — настоящие палачи без жалости и других неудобных на Соловках чувств, служили своему патрону не за страх, а за совесть.
Иван Дмитриевич Сурков — промысловый охотник горного Алтая, низенький, крепкий, отличался, между прочим, веселым характером и в соловецкой суровой жизни не впадал в уныние. В утешение унывающим он говаривал:
— Ну, так что ж, что Соловки. И на Соловках солнце светит.
Правда, солнце светило очень мало и скупо, но все же светило. А в летния бесконечные сутки светило и ночью. Теперь же в декабре 1928 года зима уже залегла плотным и толстым снеговым покровом и солнце совсем не показывалось. В командировке Исаково Иван Дмитриевич попал не в руки палача Селецкого, начальника лесозаготовок, а в группу рабочих для работ с нами, землемерами мелиоративного бюро. Группа была небольшая — человек двадцать и помещалась в большом, сложенном в древности монахами и трудниками этого Савватьевского скита, сарае из больших камней — валунов, залитых в соединениях известью. Утром, когда вся команда еще спала на нарах, идущих вдоль стен сарая и железная печка, отопляющая сарай, затухала, иней покрывал эти камни. Обыкновенно первым просыпался от холода высокий худощавый Семенов — хуже всех одетый, и запаливал печку. Через несколько минут волна тепла уничтожала иней на камнях и Семенов, сидя на лавке около печки, клевал носом, а чаще заводил разговор с Сурковым, просыпавшимся первым. Он также садился к печке, закуривал и тихим голосом начинал рассказывать про Алтай, про свою охотничью жизнь в горах. На дневной работе команда разбивалась на группы, часть работали со мною, часть с землемером Жемчужиным или инженером Колосовым. Сурков и Семенов неизменно работали у меня в группе.
В эти декабрьские дни моя группа — девять рабочих, отправлялась на Северную губу за Савватьевским скитом- рубить лед и делать промеры глубин. Работа не тяжелая, но нудная, как для меня, так и для рабочих. Я с удовольствием бы бросил эту надоедливую канитель, но пружина лагерная заведена и остановлена быть не может. Я знаю, часа через два-три появится инженер, Волошановский, внимательно пересчитает прорубленные проруби, посмотрит на часы и, как будто чем-то недовольный, исчезнет опять, шаркая лыжами и неловко действуя палками. Он всю жизнь проработал в шахтах Донбаса и плохо был приспособлен к жизни на поверхности. Но ни пребывание в подвале, ни соловецкое житье не сделали его человечнее. Он попрежнему был только исправным винтиком большой машины, приводимой в движение единым началом, довлеющим над здешней соловецкой жизнью. И он сухо считал проруби, сухо говорил «о рабсиле», о работе. Все остальное для него не существовало или имело, так сказать, «привходящий характер».
— Надеюсь, к шести часам у вас будет прорублено столько то прорубей, — говорил он мне обычно, сдвинув брови и посматривая сухим, деловым взглядом.
Однажды нам все-таки повезло. Около берегов губы лед оказался тонким и мы быстро выполнили задание.
— Не развести ли костер? — предложиль алтаец Сурков.
Мы отошли от берега в лесные заросли и часа три сидели у весело пылающего костра.
Сурков курил свою неизменную махорочную папиросу и, подбрасывая в костер сухия сучья, сказал.
— У нас в Алтайской тайге, конечно, не в пример лучше. Тут и дров настоящих нет… Нну… какой это лес.
Сурков презрительно посмотрел на чахлый соловецкий лес.
— В этом лесу зверю негде жить — вот что. Семенов, однако, не разделял этого презрения.
— А вот оно и хорошо, что леса здесь плохия. Ежели бы тут лес был настоящий — прямая нам погибель. Вот мы здесь ополонки эти во льду рубим. Так это что. можно сказать пустое дело. А вот мне довелось весь прошлый год работать на Парандове. Вот это работа.
