Европа — это реальное западное супергосударство, которое может бросить вызов, может. Поэтому эту Европу надо довести до состояния ничтожества. А главное, она не должна быть местом благополучия. Не должна! Потому что если она место благополучия, то деньги текут в Европу. Деньги ищут благополучия. А деньги должны течь в Соединенные Штаты, как в островок благополучия. Если ты не можешь сделать свою страну более благополучной, чем другие, то сделай другие страны менее благополучными.
Я не хочу сказать, что за спиной Андерса Беринга Брейвика, осуществившего в Норвегии эти теракты, стоят спецслужбы Соединенных Штатов Америки. Это все не так просто, и я не хочу таких голословных заявлений. Я просто говорю о том, что в ближайшие 2–3 года у Соединенных Штатов не будет никаких альтернатив тому, чтобы капитулировать или начать играть в мощнейшую «стратегию напряженности». Мощнейшую. Действующий фигурант к этому не готов. Он показал, что он вовсе не вегетарианец, в Ливии и вообще в арабском мире. Он все показал, на что он способен.
Но это не то, что нужно для того, чтобы развернуть полномасштабный процесс. А что делать-то, как его не разворачивать?
Ну, залили еще раз деньгами. Противоречия клановых интересов указывают на то, что кто-то уже не хочет заливать. По крайней мере, афроамериканцу предъявляют претензии, чтобы жизнь медом не казалась, является ли он афроамериканцем, или кенийцем, или каким-нибудь индонезийцем. И можно ли ему столько денег напечатать. У него проблемы появляются большие. Он ловкий человек, он, может быть, их как-то обойдет. Но дальше их будет появляться все больше. Он-то свои проблемы решит, а проблемы Америки он решить не может. Это не тот уровень, не та личность. Это не Рузвельт. Стыдно даже сравнивать.
У Рузвельта было какое-то отношение к Америке, он ее любил, он что-то в ней ценил. Он был готов на какой-то подвиг во имя нее.
А здесь только «я». «Я» на первое, на второе и на десерт. Для Обамы есть Обама, и только он, ничего больше в мире не существует. Есть одна ценность — он сам.
Американский политический класс не знает, что ему делать. Он, как очень жестокий, еще очень сильный и больной зверь, припертый к стенке, не знает, что ему делать.
И есть еще проблема ресурсов.
Норвегия — это место, где ресурсная проблема решается, как это ни покажется странным на первый взгляд, на манер, сходный с тем, как ее решал Каддафи. Норвегия достаточно прочно держится за ресурсы как за источник общенародного благополучия, а это криминальная позиция для международных сил, которым нужно эти ресурсы захватить, а страны ограбить. И это касается отнюдь не только стран третьего мира. Это касается всего мира, всех ресурсов.
В этом смысле произошедшее говорит нам об очень и очень многом.
Как в своих деталях, из которых вытекает, что это, конечно, организованная, большая спецоперация, а не действия одиночки-безумца.
Как в том, что касается простых смыслов произошедшего: нарушена стабильность Европы в одной из точек, где эта стабильность была наиболее высока.
Как в идеологическом плане — это сделали неонацисты. Они так крупно на территории Европы не работали очень и очень давно. Восстановлены, видимо, не только все структуры «холодной войны», как честно признаются нам ведущие деятели спецслужб Соединенных Штатов Америки и ведущие политики США, восстановлены и все структуры, работающие в режиме стратегии напряженности.
Дальше речь идет о политэкономическом смысле произошедшего: нельзя более держать овец в таком сытом состоянии, нельзя, неэффективно, нет смысла и нет возможности.
Нельзя, чтобы Европа бросала вызов Соединенным Штатам, она не должна быть оазисом спокойствия. А значит, она станет оазисом беспокойства! И это легко делается — вот так, как это было сделано в Норвегии! Это ведь еще и обучающий пример: «делай, как я».
Человек, который спокойно ждал, пока его возьмет полиция, написал 1200 страниц по поводу своих целей. Он изготовился заранее, он все продумал, он абсолютно холоден. И он не один, то есть настолько не один, что дальше некуда.
Значит, все это в целом вписывается в картину турбулентности.
Но вот здесь мне хотелось бы у всех любителей практической политики попросить извинения за то, что я сейчас рассмотрю еще один уровень, который для людей, чувствующих значение сложного и тонкого в политике, может, является и основным, но кому-то это может показаться не имеющим прямого отношения к делу.
Уже много лет назад известным западным драматургом Максом Фришем была написана пьеса «Граф Эдерланд», которая привлекла мое внимание где-нибудь году в 1968-м, а написана она была еще раньше.
Я всегда думал: почему место действия, пусть с натяжками, наверное, — все-таки Норвегия? Ну, может быть, и Швеция, вряд ли Финляндия, но именно Северная Европа, а ближе всего как-то к Норвегии. Почему Норвегия? Что так привлекает Макса Фриша в Норвегии, почему норвежские легенды он обрабатывает на свой новый манер и почему он выдвигает свою, не получившую подтверждения в то время, когда он это писал, версию терроризма?
Конечно, в этой версии есть что-то от Франкфуртской школы: от Маркузе, от Адорно, Хоркхаймера — от того, что витало в воздухе с 60-х годов. Но я неуловимо чувствовал, что Фриш идет куда-то дальше и что в этих его описаниях есть какой-то прогноз… Что он что-то предвидит.
Я несколько раз подбирался к этой пьесе, думал поставить ее, не поставить, что с ней делать? Облизывался на нее, как кот на сметану, не знал даже сам — почему. И в первый же момент, когда я услышал отчет своей аналитической группы о событиях в Норвегии, мне сразу вспомнилась эта пьеса.
И я просто не могу не зачитать здесь довольно длинного фрагмента из нее, потому что мне кажется, что именно это отвечает на какие-то онтологические вопросы.
Если кому-то покажется, что я тем самым хоть в малейшей степени оправдываю бесконечную омерзительность терроризма, то это никоим образом не так. Терроризм мне беспредельно отвратителен. Но, как говорят в таких случаях, одной моральной оценкой сыт не будешь — нужно осмысливать явления, осмысливать их полностью: и политически, и геополитически, и экономически, и специально (то есть в деталях), и онтологически, и метафизически (можете здесь назвать любое другое слово).
В пьесе есть некий господин прокурор, который вдруг начинает понимать террориста-убийцу. В первой сцене, которая называется «Прокурор устал», прокурор разговаривает со своей женой Эльзой. Эльза говорит ему: «Мартин, уже поздно, два часа ночи, надо ложиться спать».
«Эльза: Мартин, уже два часа.
Прокурор: Знаю, знаю: через восемь часов я предстану перед судом в отвратительном черном облачении, чтобы вести обвинение, а на скамье подсудимых будет сидеть человек, которого я все больше и больше понимаю. Хотя он ничего не объяснил толком. Мужчина тридцати семи лет, кассир в банке, приятный человек, добросовестный служака на протяжении всей своей жизни. И вот этот добросовестный и бледный человек взял однажды в руки топор и убил привратника — ни за что ни про что. Почему?
Эльза: Почему же? (Прокурор молча курит.) Нельзя же думать только о делах, Мартин. Ты изводишь себя. Работать каждую ночь — да этого ни один человек не выдержит.
Прокурор: Просто возьмет однажды топор…
Эльза: Ты меня слышишь?
(Прокурор продолжает молча курить.)
Уже два часа.
Прокурор: Бывают минуты, когда я его понимаю…
…Четырнадцать лет в кассе — из месяца в месяц, из недели в неделю, изо дня в день. Человек выполняет свой долг, как каждый из нас. Взгляни на него! Вот, по единодушному мнению свидетелей, вполне добропорядочный человек, тихий, смирный квартиросъемщик, любитель природы и дальних прогулок, политикой не интересуется, холост, единственная страсть собирать грибы, нечестолюбив, застенчив, прилежен — прямо-таки образцовый служащий. (Кладет фотографию.) Бывают минуты, когда удивляешься, скорее, тем, кто не берет в руки топор. Все довольствуются своей призрачной жизнью. Работа для всех — добродетель. Добродетель — эрзац радости. А поскольку одной добродетели мало, есть другой эрзац — развлечения: свободный вечер, воскресенье за городом, приключения на экране…
…Он говорит, что я — единственный, первый человек, который его понимает.
Эльза: Кто говорит?
Прокурор: Убийца.
Эльза: Ты переутомился, Мартин, вот и все. Расшатал нервы. Один процесс за другим! Да еще при твоей аккуратности, добросовестности…
Прокурор: Да-да, конечно.
Эльза: Почему бы тебе не взять отпуск?
Прокурор: Да-да, конечно.
Эльза: Человеку это необходимо, Мартин.
Прокурор: Да-да, конечно. Может быть. А может быть, нет… Надежда на свободный вечер, на воскресенье за городом, эта пожизненная надежда на эрзац, включая жалкое упование на загробную жизнь… Может, стоит только отнять все эти надежды у миллионов чиновничьих душ, торчащих изо дня в день за своими столами, — и какой их охватит ужас, какое начнется брожение! Кто знает, может быть, деяние, которое мы называем преступным, — лишь кровавый иск, предъявляемый самой жизнью. Выдвигаемый против надежды — да, против эрзаца, против отсрочки…»
