Традиция иранской государственности
Первое практическое воплощение радикальных исламистских принципов в качестве государственной доктрины случилось в 1979 году, в столице страны, от которой этого меньше всего ожидали, – страны, в отличие от большинства ближневосточных государств, имевшей долгую и великую историю и всегда выказывавшей уважение к своему доисламскому прошлому. Поэтому когда Иран, пребывавший в статусе легитимного государства вестфальской системы, внезапно превратился в поборника радикального ислама после революции аятоллы Хомейни, региональный порядок на Ближнем Востоке оказался низвергнут.
Среди всех стран региона Иран обладает самым, пожалуй, сплоченным чувством национальной идентичности и может похвалиться наиболее давней традицией управления с учетом национальных интересов. В то же время иранские лидеры имеют обыкновение стремиться далеко за современные границы Ирана и редко соблюдают вестфальские концепции государственности и суверенного равенства. Своим возникновением Иран обязан Персидской империи, которая, считая все ее «инкарнации», с седьмого века до нашей эры вплоть до седьмого столетия нашей эры, владела большей частью нынешнего Ближнего Востока, а также рядом территорий Центральной и Юго-Западной Азии и Северной Африки. Блистательные искусство и культура, многоуровневая бюрократия, богатый опыт управления удаленными провинциями и огромная многонациональная армия, закаленная в успешных кампаниях, – вследствие всего этого Персия привыкла считать себя особенной, а не просто одной из многих. Персидский идеал монархии возвеличивал правителя до квазибожественного статуса как великодушного повелителя множества народов – «царя царей», вершившего правосудие и проявлявшего толерантность в обмен на мирное политическое подчинение[71].
Персидский имперский проект, как и в классическом Китае, представляет форму мирового порядка, в которой культурные и политические достижения и психологическая уверенность играют не менее важную роль, чем традиционные завоевания. Греческий историк Геродот (пятый век до нашей эры) описывал самоуверенность народа, принявшего лучшее из иностранного опыта – мидийскую одежду, египетские доспехи – и теперь мнящего свою державу центром свершений человечества:
«Наибольшим почетом у персов пользуются (разумеется, после самих себя) ближайшие соседи, затем – более отдаленные, а потом уважением пользуются в зависимости от отдаленности. Менее же всего в почете у персов народы, наиболее от них отдаленные. Сами они, по их собственному мнению, во всех отношениях далеко превосходят всех людей на свете, остальные же люди, как они считают, обладают доблестью в зависимости от отдаленности: людей, живущих далее всего от них, они считают самыми негодными»[72].
Это ощущение собственного превосходства сохранялось приблизительно две с половиной тысячи лет, как явствует, в частности, из текста торгового соглашения 1850 года между Соединенными Штатами и династией Сефевидов – она правила «усеченной», но все еще обширной Персидской империей, что включала в себя Иран и значительную часть современных Афганистана, Ирака, Кувейта, Пакистана, Таджикистана, Турции и Туркменистана. Даже после недавней утраты Армении, Азербайджана, Дагестана и Восточной Грузии в двух войнах с расширяющейся Российской империей шах излучал уверенность, подобающую наследнику Ксеркса и Кира:
«Президент Соединенных Штатов Северной Америки и его величество, столь же возвышенный, как планета Сатурн, государь, которому солнце служит мерилом, чье величие и великолепие равны небесному, верховный правитель и монарх, чьи войска многочисленны, как звезды, чье величие заставляет вспомнить Джамшида, чье великолепие не уступает Дарию, наследник короны и престола Кейянидов[73], блистательный повелитель всей Персии, будучи в равной степени заинтересованы и искренне желая установить дружеские отношения между двумя странами, каковые они хотят упрочить договором о дружбе и торговле, взаимовыгодным и полезным для населения обеих высоких договаривающихся сторон, ради этой цели назначили своих полномочных представителей…»
Расположенная на пересечении Востока и Запада и управлявшая провинциями и зависимыми территориями, что простирались от современной Ливии до Киргизии и Индии, Персия становилась то отправной точкой, то конечной целью почти всех агрессоров Евразии – со времен античности вплоть до холодной войны. Несмотря на все потрясения, она – как и Китай, переживший примерно сопоставимые испытания, – сумела сохранить ощущение идентичности. Покоряя чрезвычайно разнообразные культуры и регионы, Персидская империя принимала их достижения – и синтезировала собственную концепцию мирового порядка. Сокрушенная иноземными завоеваниями – походы Александра Македонского, первая волна распространения ислама, монгольское нашествие (эти события почти ликвидировали историю и политическую автономию других народов), – Персия все-таки сохранила убежденность в своем культурном превосходстве. Она подчинялась завоевателям в качестве временной уступки, но оберегала независимость в мировоззрении, очерчивая «великие внутренние пространства» в поэзии и мистике и чтя неразрывную связь с героическими древними правителями, упомянутыми в эпической «Книге царей» (иначе – «Шах-наме»)[74]. Одновременно Персия накапливала опыт управления территориями и преодоления всевозможных политических вызовов, составляя «изощренный» дипломатический канон, который восхвалял умение терпеть, проницательный анализ геополитических реалий и способность психологически манипулировать противниками.
Ощущение избранности и ловкое маневрирование уцелели и в исламскую эру, когда Персия приняла религию арабских завоевателей, но, единственная среди первой волны покоренных народов, отстояла родной язык – и наполнила новый порядок культурным наследием империи, которую мусульмане только что уничтожили. Мало-помалу Персия сделалась демографическим и культурным оплотом шиизма – поначалу она принимала «раскольников», спасавшихся от арабского большинства, а затем, с шестнадцатого века, шиизм стал государственной религией страны (отчасти персы стали шиитами, чтобы отличить и противопоставить себя крепнущей Османской империи, суннитской по вероисповеданию). В отличие от подавляющего числа суннитских интерпретаций шиитская ветвь ислама подчеркивает мистическую, невыразимую составляющую религиозного переживания и провозглашает допустимость «благоразумного сокрытия убеждений» ради реализации интересов правоверных. В культуре, религии и геополитическом позиционировании Иран (официальное название страны с 1935 года) сохраняет традицию избранности и не устает напоминать о своей особой региональной роли.
Иранская революция двадцатого века случилась в правление шаха Резы Пехлеви и началась (во всяком случае, так ее освещали на Западе) как антимонархическая: революционеры требовали демократии и справедливого перераспределения экономических благ. Многие из претензий были вполне обоснованными, поскольку действовавшая программа модернизации усугубляла социальное неравенство, а правительство шаха деспотично контролировало инакомыслие. Но когда в 1979 году аятолла Хомейни вернулся из эмиграции (он провел много лет в Париже и в Ираке) и стал притязать на роль «верховного лидера» революции, быстро выяснилось, что его не интересуют социальные проблемы и демократическое правление: он выступал против существующего регионального порядка и самих институциональных механизмов обеспечения последнего.
Доктрина, которую принял Иран при Хомейни, радикально отличалась от всех, какие использовались на Западе после окончания религиозных войн и подписания Вестфальского договора. Доктрина Хомейни трактовала государство не как легитимное образование в собственном праве, а как подходящее оружие в условиях широкого религиозного соперничества. Карта Ближнего Востока двадцатого столетия, заявил Хомейни, является враждебной исламу фальшивкой, состряпанной «империалистами» и «своекорыстными тиранами», которые «разделили исламскую умму на части, принудительно ее разорвали и создали искусственные нации». Все современные политические институты на Ближнем Востоке и за его пределами следует признать нелегитимными, ибо они «не опираются на заповеди Аллаха». Современные международные отношения, основанные на процессуальных вестфальских принципах, строятся на ложной основе, потому что «отношения между народами должны развиваться на духовности», а не на отстаивании и соблюдении национальных интересов.
Позиция Хомейни – сопоставимая с точкой зрения Кутба – заключалась в том, что идеологически «правильное» (экспансионистское) прочтение Корана указывает путь к избавлению от всех этих «кощунств» и созданию подлинно легитимного мирового порядка. Первым шагом станет свержение всех правящих режимов мусульманского мира и приход к власти «исламского правительства». Традиционные национальные лояльности следует отринуть, потому что «долг каждого из нас состоит в низвержении тагутов, иначе – незаконных политических сил, которые ныне властвуют в исламском мире». Создание в Иране подлинно исламской политической системы будет означать, как Хомейни заявил на торжествах в честь учреждения Исламской Республики Иран 1 апреля 1979 года, «наступление первого дня правления Аллаха».
