Основное уязвимое место подобных воззрений хорошо видно. «Этническое предпринимательство» (и вообще заговоры) существует, но сводить к нему абсолютно все было бы излишне самонадеянно: в конце концов, как справедливо замечал Энтони Смит, «невозможно создать нацию из ничего». Конструктивистские подходы систематически упускают из вида материю своих конструкций: для того чтобы строить, все-таки нужны камни – причем обычная интеллигентская отмазка «когда б вы знали, из какого сора» в данном случае выглядит особенно нелепо: из сушеного кизяка не сложить даже приличную сараюшку, «тем более дом пятиэтажный».
Тем не менее специалисты – с упорством, достойным лучшего применения, – предполагают наиболее вероятной материей для национального строительства именно кизяк. Так, вышеупомянутый Андерсон объясняет появление национализма на исторической сцене экономическими интересами европейских книготорговцев [55] , затурканностью креольских чиновников [56] , кадровыми потребностями колониальных администраций [57] и еще кой-какими обстоятельствами того же достоинства. Не менее популярный Эрнст Геллнер (автор знаменитого афоризма – «не нации создают национализм, а национализм создает нации») в своих трудах [58] трактует «национализм» как одно из средств перехода от аграрного к индустриальному обществу, которое-де больше не может себе позволить лингвистическую и культурную чересполосицу и ликвидирует ее посредством националистической уравниловки, особливо в виде системы среднего и высшего образования. Ведущий английский специалист по тому же вопросу – Эрик Хобсбаум (автор сочного оксюморона «изобретение традиции» [59] ) – в своем сочинении «Нации и национализм после 1780 года» [60] , используя известную марксистскую конструкцию «базис/надстройка», трактует «национализм» как «гражданскую религию», поддерживаемую и эксплуатируемую власть имущими в качестве очередного опиума for people by the people. Иные также усматривают причины появления наций в увеличении налоговых сборов в середине XIX века (недовольные этим народы начали из вредности называть себя «нациями»), в моде на немецкий романтизм (идею «нации» случайно импортировали вместе с Гердером) et cetera. Так что весьма логичным на фоне всего этого безобразия является предложение Брубейкера [61] не использовать вовсе понятия «нации» в качестве легитимной категории научного анализа, а говорить о наблюдаемых вещах – например, о «националистическом» политактивизме, о «национализирующихся государствах» [62] и прочих сущностях, данных нам в ощущениях.
Святая уверенность в том, что «национальность» есть что-то подозрительно легковесное и надстроечное, а «самый базис всего» суть бабло и мочилово (то есть, простите, экономические интересы и политические практики), иной раз приводит к любопытным выводам. Например, к представлениям о «минимальных размерах» нации. По Геллнеру, «нация» должна обладать экономикой, способной потянуть обслуживание системы образования вплоть до высшего. По Андерсону, нация должна быть достаточно многочисленна, чтобы выпуск книг на национальном языке мог себя окупить [63] . Та проблема, что кой-какие народы занимаются национальным освобождением в вовсе даже неграмотном состоянии, обходится разными путями – скажем, имплицитным допущением, что «грамотные лидеры» во главе дикарей спят и видят, как вслед за обретением суверенитета мужики из племен тутси и хуту тут же бросятся на базар за местным Белинским. Что весьма сомнительно даже в отдаленной перспективе.
Впрочем, подобная явно выраженная неприязнь исследователей к объекту своего профессионального интереса отчасти объяснима той двусмысленной ситуацией, в которую попадает исследователь так называемых деликатных вопросов, допускающих двойное прочтение посвященных им трудов. Как показывает практика, исследования в области национализма, национальной идентичности и т. д. volens nolens допускают подобное двойное прочтение: результаты академических штудий могут быть использованы для целей политической агитации. Слишком часто исследователь того или иного «национализма» оказывается соучастником или противником того или иного националистического движения [64] . При этом никакой уровень академизма не гарантирует от случайного наступания на какую-нибудь идеологическую мину. Достаточно вспомнить, что само слово «национализм» для натренированного уха европейского интеллектуала однозвучно «национал-социализму» и «фашизму», а тезис о несовместимости национализма и либеральных ценностей до последнего времени считался чем-то самоочевидным.
С другой стороны, исследователи национализма вынуждены принимать во внимание тот неприятный факт, что «теории национализма» имеются не только у них, но и у самого объекта изучения, т. е. у националистов. При этом нежелательного диалога с профанами-практиками избежать никак не удается: идеологи, агитаторы и даже действующие политики активно заимствуют у ученых идеи, термины и понятия, а то и сами являются профессионально компетентными фигурами или уж вполне почтенными знатоками, способными говорить с профессионалами (социологами, антропологами, этнологами) на их же языке. В подобной ситуации спор из-за «самой вещи» начинает напоминать перетягивание одеяла – если сами националисты кровно заинтересованы в максимально возможной реификации «нации», то позиция независимого исследователя прямо-таки взывает к скептицизму в этом вопросе: понимание «национального» как «воображаемого» (в том или ином смысле) позволяет сохранить должную дистанцию по отношению к неназываемым, но подразумеваемым оппонентам.
Хотя, разумеется, дело не только в этом. Что греха таить – «нация» и впрямь крайне неудобный объект для исследования.
Реверс: нации и национализм как политическая реальность
Теперь все-таки обратимся к учениям самих националистов. Все националистические доктрины, как счастливые семьи, похожи друг на друга. В общем, они сводимы к нескольким простым положениям:
1. Существует такая вещь, как нация: реальная общность людей, имеющая свою историю.
2. У нации имеются интересы, не сводимые к интересам отдельных людей, групп, классов и так далее.
3. Интересы нации более важны, чем все прочие интересы и ценности – и входящих в нацию людей и групп, и уж, тем более, в нее не входящих.
4. Эти интересы могут быть реализованы преимущественно в сфере текущей политики: в частности, нация должна быть как можно более независимой от других наций, а желательно – доминировать в кругу других народов [65] .
Нетрудно видеть, что эти положения образуют круг. На первом шаге «нации» приписывается существование, на втором – субъектность, на третьем эта субъектность объявляется верховной ценностью, а на четвертом эта ценность понимается как стремление к самоутверждению. Здесь круг замыкается, так как самоутверждение есть единственно возможное доказательство бытия нации: она есть, поскольку другие нации больше не могут игнорировать ее существование и вынуждены с ним считаться. Таким образом, национализм призывает к борьбе за признание.
Сказанное касается того, что хотят националисты. Теперь обратимся к внутренней стороне их теорий, а именно – к объяснению того, почему они этого хотят. То есть перейдем от националистической программы к националистическому мифу.
1. Во-первых, в обязательный набор националистических представлений входит (в том или ином варианте) миф о Золотом веке. Речь идет о неких отдаленных временах, когда счастливый и свободный народ вольно трудился на своей земле, не зная нужды и горя. Однако националисты всегда замечают, что в этом счастливом состоянии народ оставался наивным, не зная себя и своих сил, – то бишь, не имея национального самосознания.
2. Вторым этапом обычно является появление национального врага. В качестве врага может выступать конкретный народ, захвативший или полонивший страдающую нацию, или целый ряд таких народов, или какие-нибудь совсем безличные силы (например, «империалисты»). Враг действует силой и хитростью, при этом не только подчиняя народ себе, но и сообщая ему самосознание – однако самосознание ложное. Например, враг пытается ассимилировать народ, внушить ему ложные религиозные и/или общественные идеалы или еще как-нибудь искалечить.
3. Центральным этапом истории является начало националистической проповеди. Как правило, ее начинает один или несколько человек, чье самосознание (ложное) оказывается, однако, настолько развитым, что способно самостоятельно открыть истину.
(Этим обычно объясняется тот странноватый на первый взгляд факт, что «в национальные лидеры» идут обычно самые «ассимилированные». Так, независимости Индии добились индусы, учившиеся в Оксфорде и Кембридже, «почти англичане». Первые теоретики «чешского возрождения» лучше говорили по-немецки, чем по-чешски, а идеологи алжирского движения за независимость предпочитали излагать свои воззрения на прекрасном французском языке. Так что не следует удивляться, что русские славянофилы, воспитанные на немецкой и французской литературе, имели самые теоретические представления о «добром русском народе».)
