О классическом послушании немцев, всех чинов и разрядов, властям, гласит вся история Германии, а особливо новейшая, которая представляет непрерывный ряд подвигов покорности и терпения. В немецком сердце выработалось веками истинное богопочитание государственной власти, богопочитание, которое создало постепенно бюрократическую теорию и практику, и благодаря стараниям немецких ученых, легло потом в основание всей политической науки, проповедуемой поныне в университетах Германии.
О завоевательных и притеснительных стремлениях германского племени, начиная от средневековых германских крестоносцев-рыцарей и баронов до последнего филистера-бюргера новейших времен, также громко гласит история.
И никто не испытал на себе так горько этих стремлений, как славянское племя. Можно сказать, что все историческое назначение немцев, по крайней мере на севере и на востоке и, разумеется по немецким понятиям, состояло и чуть ли еще не состоит и теперь именно в истреблении, в порабощении и в насильственном германизировании славянских племен.
Эта длинная и печальная история, память о которой глубоко хранится в славянских сердцах и которая без сомнения отзовется в последней неизбежной борьбе славян против немцев, если социальная революция не помирит их прежде.
Для верной оценки завоевательных стремлений всего немецкого общества, достаточно бросить беглый взгляд на развитие германского патриотизма с 1815 года.
Германия с 1525 года, эпохи кровавого усмирения крестьянского бунта, до второй половины XVIII века, эпохи литературного возрождения ее, оставалась погруженною в сон непробудный, иногда прерываемый пушечным выстрелом и грозными сценами и испытаниями беспощадной войны, которой она была большею частью театром и жертвою. Тогда она с ужасом пробуждалась, но скоро вновь опять засыпала, убаюканная лютеранскою проповедью.
В этот период времени, т. е. в продолжении почти двух с половиною столетий, выработался до конца, именно под влиянием этой проповеди,, ее послушный и до истинного героизма рабски-терпеливый характер. В это время образовалась и вошла в целую жизнь, в плоть и кровь каждого немца система безусловного повиновения и благословения власти. Вместе с этим развилась наука административная и педантически систематическая, бесчеловечная и безличная бюрократическая практика. Всякий немецкий чиновник сделался жрецом государства, готовый заколоть не ножом, а канцелярским пером, любимейшего сына алтаре государственной службы. В то же самое время немецкое благородное дворянство, неспособное ни к чему другому, кроме лакейской интриги и военной службы, предлагало свою придворную и дипломатическую бессовестность и свою продажную шпагу лучше платящим европейским дворам; и немец-кий бюргер, послушный до смерти, терпел, трудился, безропотно платил тяжелые подати, жил бедно и тесно и утешал себя мыслью о бессмертии души. Власть бесчисленных государей, разделявших между собою Германию была безгранична. Профессора били друг друг по щекам и потом друг на друга доносили начальству. Студенчество, разделявшее свое время между мертвою наукою и пивом, было вполне их достойно. А о чернорабочем народе никто даже не говорил и не подумал.
Таково было положение Германии еще во второй половине XVIII века, когда каким то чудом, вдруг, из этой бездонной пропасти пошлости и подлости возникла великолепная литература, созданная Лессингом и законченная Гете, Шиллером, Кантом, Фихте и Гегелем. Известно, что эта литература образовалась сначала под прямым влиянием великой французской литературы XVII и XVIII века, сначала классической, а потом философской; но она с первого же раза, в произведениях своего родоначальника Лессинга, приняла характер, содержание и формы совершенно самостоятельные, вытекшие, можно сказать, из самой глубины германской созерцательной жизни.
По нашему мнению, эта литература составляет самую большую и чуть ли не единственную заслугу новейшей Германии. Смелым и вместе широким захватом своим, она двинула значительно вперед человеческий ум и открыла новые горизонты для мысли. Главное ее достоинство состоит в том, что будучи с одной стороны вполне национальною, она была вместе с тем литературою в высшей степени гуманною, общечеловеческою, что впрочем, составляет характеристическую черту вообще всей, или почти всей, европейской литературы XVIII века.
Но в то самое время, как напр. французская литература, в произведениях Вольтера, Ж. Ж. Руссо, Дидро и других энциклопедистов стремилась перенесть все человеческие вопросы из области теории на практику, германская литература хранила целомудренно и строго свой отвлеченно теоретический и главным образом, пантеистический характер. Это была литература гуманизма, отвлеченно поэтического и метафизического, с высоты которого посвященные смотрели с презрением на жизнь действительную; с презрением, впрочем, вполне заслуженным, так как немецкая ежедневность была пошла и гадка.
Таким образом немецкая жизнь разделилась между двумя противуположными и друг друга отрицающими, хоть и дополняющими сферами. Один мир высокой и широкой, но совершенно абстрактной гуманности; другой мир исторически наследственной, верно-подданической пошлости и подлости. В этом раздвоении застала Германию французская революция. Известно, что эта революция была встречена весьма одобрительно и можно сказать с положительною симпатиею почти всею литературною Германиею. Гете немного поморщился и проворчал, что шум неслыханных происшествий помешал, прервал нить его ученых и артистических занятий и его поэтических созерцаний; но большая часть представителей или сторонников новейшей литературы, метафизики и науки приветствовали радостью революцию, от которой ждали осуществления всех идеалов. Франк-массонство, игравшее еще очень серьезную роль в конце XVIII века и соединявшее невидимым, но довольно действительным братством передовых людей всех стран Европы, установило живую связь между французскими революционерами и благородными мечтателями Германии. Когда республиканские войска после героического отпора данного Брюнсвигу, обращенному в постыдное бегство, переступили в первый раз через Рейн, они были встречены немцами, как избавители.
Это симпатическое отношение немцев к французам продолжалось недолго. Французские солдаты, как подобает французам, были разумеется очень любезны, и как республиканцы достойны всякой симпатии; но они были все таки солдаты, т. е. бесцеремонные представители и слуги насилия. Присутствие таких освободителей скоро стало тягостно для немцев и симпатия их охладилась значительно. К тому же сама революция приняла вслед за тем такой энергический характер, который уже никаким образом не мог совместиться с отвлеченными понятиями и с филистерски-созерцательными нравами немцев. Гейне рассказывает, что под конец в целой Германии, только один кенигсбергский философ Кант, сохранил свои симпатии к революции французской, несмотря на сентябрьскую резню, на казнь Людовика XVI и Марии Антуанетты и несмотря на Робеспьеровский террор.
Притом республика заменилась сначала директорией, потом консульством, и наконец империей; республиканские войска стали слепым и долго победоносным орудием наполеоновского честолюбия, гигантского до безумия, и в конце 1806 г. после иенского сражения, Германия была порабощена окончательно.
С 1807 г. начинается ее новая жизнь. Кому неизвестна изумительная история быстрого возрождения прусского королевства, а посредством его и целой Германии. В 1806 г. вся государственная сила, созданная Фридрихом II его отцом и дедом, была разрушена. Армия, организованная и дисциплинированная великим полководцем, уничтожена. Вся Германия и вся Пруссия, исключая кенигсбергской окраины, была покорена французскими войсками и управлялась в действительности французскими префектами, а политическое существование прусского королевства пощажено только благодаря просьбам Александра I, императора всероссийского.
В этом критическом положении нашлась группа людей, горячих прусских, или даже более, германских патриотов, умных, смелых, решительных, которые, наученные уроками и примером французской революции, задумали спасение Пруссии и Германии посредством широких либеральных реформ. В другое время, например перед иенским сражением или пожалуй даже после 1815 г., когда вступила вновь во все свои права дворянско-бюрократическая реакция, они не посмели бы и подумать о таких реформах. Их задавила бы придворная и военная партия, и добродетельнейший и глупейший король Фридрих Вильгельм III, не знавший ничего кроме своего безграничного, богом постановленного права, засадил бы их в Шпандау, лишь только бы они осмелились пикнуть о них.
Но в 1807 г. положение было совсем иное. Военно-бюрократическая и аристократическая партия была уничтожена, осрамлена и унижена до такой степени, что потеряла голос, а король получил такой урок от которого и дурак хоть на короткое время мог сделаться умным. Барон Штейн стал первым министром и смелою рукою он начал ломку старого порядка, и устройство новой организации в Пруссии.
