Это уважение увеличилось чрезвычайно и обратилось в положительную симпатию после 1807 г., когда прусское государство, доведенное почти до совершенного уничтожения стало искать своего спасения и спасения Германии в либеральных реформах. и когда после целого ряда, счастливых преобразований, прусский король позвал не только свой народ, но всю Германию к восстанию против французского завоевателя, причем он обещал по окончании войны дать своим самую широкую либеральную конституцию. Даже был назначен срок, когда это обещание должно было исполниться, и именно 1 сентября 1815 г. Это торжественное королевское обещание было обнародовано 22 мая 1815 г. после возвращения Наполеона с о-ва Эльбы и перед ватерлооским сражением, и было только повторением коллективного обещания, данного всеми европейскими государями, собранными на конгрессе в Вене, когда известие о высадке Наполеона поразило их всех паническим страхом. Оно было внесено, как один из существеннейших пунктов в акты, только что созданного германского союза.
Некоторые из небольших владетелей средней и южной Германии довольно честно сдержали свое обещание. В северной же Германии, где преобладал решительно военно бюрократический дворянский элемент, сохранилось старое аристократическое устройство, прямо и сильно покровительствуемое Австриею.
От 1815 до мая 1819 г. вся Германия надеялась, что в противоположность Австрии, Пруссия примет под свое могучее покровительство общее стремление к либеральным реформам. Все обстоятельства и очевидный интерес прусского правительства казалось должны были склонить ее в эту сторону. Не говоря уже о торжественном обещании короля Фридриха Вильгельма III, обнародованного в мае 1815 г., все испытания пережитые Пруссиею от 1807 г., ее изумительное восстановление, которым она была обязана главным образом либерализму своего правительства, должны были укрепить его в том направлении. Наконец было соображение еще более важное, которое должно было побудить прусское правительство, заявить себя откровенным и решительным покровителем либеральных реформ. Это историческое соперничество юной прусской монархии с древнею австрийскою империею.
Кто станет во главе Германии — Австрия или Пруссия? Таков вопрос, поставленный предыдущими событиями с силою логики их обоюдного положения. Германия, как раба, привыкшая к послушанию, не умеющая и не желающая жить свободно, искала себе господина могущественного, верховного повелителя, которому бы она могла вполне отдаться и, который, соединив ее в одно нераздельное государственное тело, дал бы ей почетное положение между сильнейшими державами Европы. Таким господином мог быть или австрийский император, или прусский король. Оба вместе не могли занять этого места, не парализуя друг друга и не обрекая тем самым Германию на прежнюю беспомощность и на безсилие.
Австрия должна была естественным образом тянуть Германию назад. Она не могла действовать иначе. Отжившая, и дошедшая уже до той степени старческого расслабления, когда всякое движение становится смертельным, а неподвижность необходимым условием поддержки дряхлого существования, она, ради спасения самой себя, должна была защищать то же начало неподвижности не только в Германии, но и в целой Европе. Всякое проявление народной жизни, всякое стремление вперед в каком бы то ни было угле европейского континента было для нее оскорблением, угрозой. Умирая, она хотела, чтобы все вместе с нею умерло. В политической же жизни, также как и во всякой другой; идти назад или только оставаться на одном месте, значить умирать. Понятно поэтому, что Австрия употребила свои последние и в материальном отношении еще громадные силы, чтобы подавить безжалостно и неуклонно всякое движение в Европе вообще и в Германии в особенности.
Но именно потому, что такова была необходи-мая политика Австрии, политика Пруссии должна была быть совершенно противоположною. После наполеонских войн, после венского конгреса, округлившего ее значительно в ущерб Саксонии, от которой она отобрала целую провинцию, особенно после роковой битвы при Ватерлоо, выигранной соединенными армиями, прусскою под предводительством Блюхера и английскою, под предводительством Веллингтона, после торжественного второго вступления прусских войск в Париж, Пруссия заняла пятое место между первостепенными державами Европы. Но в отношении действительных сил государственного богатства, числа ее жителей и даже географического положения она еще далеко не могла сравняться с ними. Штетина, Данцига и Кенигсберга на Балтийском море было слишком недостаточно для образования не только сильного военного флота, но даже значительного торгового. Уродливо растянутая и отделенная от вновь приобретенной Прирейнской провинции чужими владениями, Пруссия представляла в военном отношении чрезвычайно неудобные границы, делающие нападение на нее cо стороны Южной Германии, Ганновера, Голландии, Бельгии и Франции очень легкими, а защиту весьма трудною. Наконец число ее жителей в 1815 г. еле-еле доходило до 15 миллионов.
Не смотря на такую материальную слабость, еще гораздо большую при Фридрихе II, административному и военному гению великого короля удалось создать политическое значение и военную силу Пруссии. Но создание его было обращено в прах Наполеоном. После Иенского сражение надо было все создать вновь, и мы видели, что единственно только рядом самых смелых и самых либеральных реформ просвещенные и умные государственные патриоты с'умели возвратить Пруссии не только прежнее значение и прежнюю силу, но и значительно их увеличить. И действительно они увеличили их до такой степени, что Пруссия могла занять не последнее место между великими державами, но не достаточно однако, чтобы она могла долго удержаться на нем, если бы она не продолжала неуклонно стремиться к увеличению своего политического значения, нравственного влияния, а также к округлению и расширению своих границ.
Для достижения таких результатов перед Пруссиею открывались два различные пути. Один, по крайней мере с виду, более, народный; другой чисто государственный и военный. Следуя первому пути Пруссия смело должна была бы встать во главе конституционного движения Германии. Король Фридрих Вильгельм III, следуя великому примеру знаменитого Вильгельма Оранского (1688 г.), должен был бы написать на своем знамени: „За протестантскую веру и за свободу Германии", и таким образом явиться открытым бойцом против австрийского католицизма и деспотизма. На втором же пути, нарушив свое торжественное королевское слово и отказавшись решительно от всяких дальнейших либеральных реформ в Пруссии, он должен был встать столь же открыто на сторону реакции в Германии и вместе с тем сосредоточить все внимание и все усилия на усовершенствование внутренней администрации и войска в виду будущих возможных завоеваний.
Был еще третий путь, открытый правда очень давно, именно еще римскими императорами, Августами и их преемниками, но после их давно затерянный и вновь открытый лишь в последнее время Наполеоном III и вполне очищенный и улучшенный учеником его, князем Бисмарком. Это путь государственного, военного и политического деспотизма, замаскированного и украшенного самыми широкими и вместе с тем самыми невинными народо-представительными формами.
Но в 1815 году этот путь был еще вполне неизвестен. Тогда никто и не подозревал истины, ставшей ныне известною даже самым глупым деспотам, что так называемые конституционные или народо-представительные формы не мешают государственному, военному, политическому и финансовому деспотизму, но как бы узаконяя его и давая ему ложный вид народного управления, могут значительно увеличить его внутренюю крепость и силу.
Тогда этого не знали, да и не могли знать, потому что совершенный разрыв между эксплуатирующим классом и между эксплуатируемым пролетариатом далеко еще не был так ясен ни для буржуазии, ни для самого пролетариата, как в настоящее время. Тогда все правительства, да и сами буржуа думали, что за буржуазиею стоит сам народ, и что ей стоит только пошевелиться, дать знак, чтобы весь народ встал бы вместе с нею против правительства. Теперь совсем другое дело: буржуазия, во всех странах Европы пуще всего боится социальной революции, и знает, что против этой грозы ей нет другого убежища как государство, и потому она всегда хочет и требует возможно сильного государства, или, говоря просто, военной диктатуры; а для того, чтобы легче обмануть народные массы, она желает, чтобы эта диктатура была облечена в народо-представительные формы, которые бы ей позволили эксплуатировать народные массы во имя самого народа.
Но в 1815 году ни этого страха, ни этой ухищренной политики еще не существовало ни в одном из государств Европы. Напротив, буржуазия была везде искренно и наивно либеральна. Она еще верила, что работая для себя, она работает для всех, и потому не боялась народа, не боялась возбуждать его против правительства, а вследствие чего и все правительства, опираясь сколько было возможно на дворянство, относились к буржуазии, как к революционерному классу, враждебно.
