В таком положении требуется харизматическая инновация, исходящая не из исторических окаменелостях, а из хаоса, который породила антисоветская революция. Она оказалась неспособной создать приемлемое жизнеустройство в России. Чтобы возник шанс на новую инновацию, должна возникнуть харизматическая группа, организованная «на коммунистических началах», как выразился Вебер.
И еще замечания Вебера: такие инновации имеют не историческую природу — они «не осуществляются обычными общественными и историческими путями». Значит, попытки повторить по шаблону прошлые инновации — бесполезны. И еще: харизматические инновации мотивируются не экономическими интересами, а ценностями.
И еще важное обстоятельство: в наших конкретных исторических условиях бесполезно опираться на окаменелую харизму не только потому, что она стала туманным преданием, а и потому, что демобилизация нашего «казарменного социализма» (1950-е гг.) была почти разрывом непрерывности. Послевоенные поколения и изменения в структуре и образе жизни общества были так глубоки и быстры, что в советском обществоведении требовалась смены парадигмы. Это не произошло и поныне. А значит, любая группа, имеющая хоть наметки проекта, должна этим заняться.
* * *
Выше говорилось, что в период «сталинизма» советское общество было консолидировано механической солидарностью. Все были трудящимися, выполнявшими великий проект. Это общество было похоже на религиозное братство. Московичи пишет: «Механическая солидарность отсылает к представлению о конфессиональном обществе. Таким был бы случай очень простых и архаических обществ, скрепляемых религией, члены которого в то же самое время являются верующими. А также церковь, секта, даже партия, одушевленные единой верой. Все они имеют одно кредо, объединяются вокруг единодушно признаваемых и подкрепляемых периодическим церемониалом символов».
После войны в СССР началась быстрая урбанизация. В 1950 г. в городах жили 71 млн человек, а в 1990 г. — 190 млн. В отличие от Запада, в СССР возникли очень много новых городов: в 1990 г. 40,3 % всех городов СССР были созданы после 1945 г. (и 69,3 % — созданные после 1917 г.). Новые города населялись молодежью послевоенного поколения. Общество быстро менялось: и демографически, и в своей социальной структуре, и по образу жизни. В 1950 г. в СССР было 15 тыс. средних общеобразовательных школ, а в 1990 г. — 70 тыс.
Резко увеличилась мобильность населения: за тот же период пассажирооборот общественного транспорта вырос в 12 раз. Тираж журналов вырос в 31 раз и т. д. В составе работников быстро росла доля специалистов с высшим образованием: в 1929 г. высшее законченное образование имели 0,23 млн человек, в 1940 г. — 0,9, в 1950 г. — 1,4, в 1960 г. — 3,55, в 1970 г. — 6,9, в 1980 г. — 12,1, а в 1989 г. — 20,2 млн человек (14,5 %).
Быстро изменялась структура занятости в народном хозяйстве. В 1928 г. в промышленности и строительстве работали 8 %, а в сельском и лесном хозяйстве 80 %. В 1970 г. соотношение было 38 % и 25 %. В отраслях материального производства в 1940 г. работали 88,3 %, а в 1970 г. 77,2 %. В те же годы, соответственно, в непроизводственных отраслях 11,7 % и 22,8 %. Но главное, от традиционных профессий очень быстро стали отпочковываться новые специальности — во всех отраслях.
Это наглядно видно на примере научной системе. В 1950 г. в СССР было 162 тыс. научных работников, а в 1975 г. 1223 тыс. — было необходимо иметь хоть небольшую группу специалистов на всех ключевых точках фронта мировой науки. Каждая эта группа становилась специфическим сообществом — со своим профессиональным языком, теориями и методами, с информационной системой и школой. Это сообщество формировалось как сгусток субкультуры. Но это происходило во всей деятельности общества. Например, такие программы, как атомная и космическая, требовали участия профессиональных сообществ из практически всех отраслей и сфер общества, в том числе уникальных мастеров. Это — неизбежный сдвиг, вызванный новым этапом развития СССР. Но этот сдвиг совместился во времени с другими принципиальными изменениями.
Думаю, тогда почти все чувствовали, что с середины 1950-х годов начался новый период жизненного цикла СССР. В момент смерти Сталина это прочувствовали даже школьники 7 класса. Учителя приходили заплаканные, и мы понимали — это вовсе не из-за культа личности. Все покатилось по другой дороге, и тревогу вызывала неопределенность. А уже в 8 классе произошел необъяснимый раскол — выделилась группа стиляг, и всем пришлось об этом думать. Возникла консолидированная общность, которая отщепилась от нашей массы. Это был тревожный сигнал, трещина в нашем «теплом обществе лицом к лицу» (так западные социологи называли наше общество).
До этого все были «одинаковыми» по главным установкам. Например, подавляющее большинство было схоже системами материальных потребностей, и диапазон различий был относительно узким. «Вещизм» был предосудительным, так что в 1982 г. в дебатах на Западе о природе советского общества предложили назвать его «диктатурой над потребностями». Это было красноречивым признаком механической солидарности.
После 1950-х гг. стало отходить в прошлое единомыслие, и возникло много малых групп с разными инакомыслиями (политикой пока не увлекались). Связи механической солидарности не распались, но ослабли, многих стала тяготить «диктатура над потребностями» и само требование «единства». Тогда мало кто видел за этим симптом назревающего глубокого кризиса. Дюргейм писал: «Существуют нравы и обычаи, общие группе служащих одного и того же типа, которые никто из них не может нарушить, не навлекая на себя порицания этой корпорации».
Московичи, обсуждая это представление Дюргейма, высказывает такой тезис: «Обычаи и соответствие нормам, сближая членов группы, отдаляют ее от других групп и противопоставляют ее им. С того момента, как начинают усиливаться корпоративный дух и местный патриотизм, сейчас же появляется активная враждебность по отношению к другим общественным корпорациям или другим сферам деятельности. Не порождают ли отдельные моральные кодексы и групповые интересы в обществе скорее разлад и аномию, чем сплоченность?»
На Западе становление гражданского общества породило волны глубокой аномии, и это стало одной из ключевых задач и обществоведения, и политики. В СССР к такому кризису советского общества не были готовы ни государство, ни наука. Требовалось плавное формирование органической солидарности с гибридизацией или сосуществованием с механической солидарности, не допуская разрыва и вакуума в сфере солидарности. К несчастью, общественные и гуманитарные науки СССР с этой задачей не справились, да с ней и сегодня эти науки не справляются в России.
Для нашей темы главное в том, что взрывное возникновение множества групп с разными когнитивными структурами и ценностями создало для политической системы ситуацию реальной невозможности пересобрать новое население в общество и нацию — старая партийно-государственная машина не могла ни понять, ни предвидеть, ни выработать новые технологии. А молодое образованное поколение номенклатуры было уже могильщиком СССР (кто-то активно, большинство пассивно).
Дело было не в количестве, а в том, что любая общность в момент становления обладает особые качествами (активностью, творчеством, бунтарством и пр.). В конце XIX века в России интеллигенции было мало, но она стала «дрожжами» всей России. Как сказано выше, Московичи в своей книге в своей модели общества «на первый план выдвигает его динамические, а не статические, структурные, свойства». Для изучения этого процесса важна и концепция культурной травмы, и аллегории Вебера.
В СССР молодая послевоенная городская интеллигенция была иной общностью, нежели старая российская и первая советская интеллигенция. Война оказалась разрывом непрерывности. Это и произошло в СССР: и в социальных группах, и в культурных и этнических.
Социолог Дюркгейм изучал этот разрыв в типах солидарности, который привел на Западе к тяжелой социальной и культурной болезни — аномии (распад человеческих связей и массовое нарушение привычных нравственных и правовых норм). Московичи привел объяснение Дюркгейма об отличии органической солидарности от прежней (механической): «Этот социальный тип основан на принципах, настолько отличных от предшествующих, что он может развертываться только в той мере, в какой эти последние отходят на второй план. В самом деле, люди группируются не в соответствии с отношениями родства, а по особенностям общественной деятельности, которой они себя посвящают. Их естественной и необходимой средой становится теперь не среда, в которой они родились, а профессиональное окружение. Теперь уже не кровное родство, действительное или вымышленное, определяет место каждого, а функция, которую он выполняет».
