Он целый день сидел на полу, опершись на стену, и все думал, думал и молился.
К нему подошел старый узбек, участливо положил руку на его плечо и спросил:
— Что ты молчишь целый день? Ничего ни с кем не говоришь? Когда молчишь, это тяжело, когда говоришь, другим становится легко. Ты говори, — легче будет.
— Это верно, — подтвердил Лева, и на глазах у него навернулись слезы. — У нас написано в святой книге, — продолжал Лева. — «Когда я молчал, обветшали кости мои от повседневного стенания моего».
— Я хоть тоже молчу, — сказал узбек, — но я говорю Богу. Ты молишься?
— Молюсь, — сказал Лева.
— Это хорошо, — сказал старик-узбек. — Когда человек молится Аллаху, тоже легче будет.
Лева молился, и ему становилось легче. Но потом снова откуда-то снизу ползли унылые мысли, как серые непрерывные тучи, и эти тучи скрывали горизонт будущего, все было мрачно, темно, безотрадно. По опыту прошлых лет Лева знал, что им, его гонителям, не составит труда обвинить его в том, чего совершенно не было, что не соответствует его натуре, и осудить как преступника. Да где же правда?
«Первый срок, — размышлял Лева, — я получил, посещая ссыльных верующих. Приписали антисоветскую агитацию с использованием религиозных предрассудков масс и с целью свержения советской власти. Это за то, что я в восемнадцать лет старался оказывать любовь людям. Никакая антисоветская агитация мне и во сне не снилась. Никогда и мысли не приходило о свержении советской власти». Воспитанный в советской школе, сын фельдшера, получившего звание Героя Труда, он, Лева, никогда не имел никаких антисоветских настроений. Но как ни доказывал он все это, не вняли и «наградили» пятилетним сроком,
Только вышел, освободился, — не прошло и полгода, как в 1935 году обвинили по статье «КРГ» («контрреволюционная группировка»). Как ни доказывал он, что встречался только с верующими братьями и сестрами и никаких контрреволюционных настроений у него не было, как ни старался разъяснить, что никакой, даже религиозной «группировки» и то не было, просто встречались, молились и пели, и все это были старые знакомые верующие, — ничего не помогло. Обвинили как врага, осудили как члена мифической «контрреволюционной группировки» и сослали в лагеря на три года. Потом, когда он некоторое время учился в институте, тогда он просился, чтобы его взяли в армию, как верующего, по специальности фельдшера, когда он искренне хотел служить в армии, — не вняли. Обвинили, что под прикрытием религиозных убеждений он якобы уклоняется от отбытия воинской повинности. Как ни доказывал, как ни объяснял Лева, что считает службу в армии своей гражданской обязанностью, — его осудили на пять лет пребывания в лагере. Эти пять лет он отбыл, и вот теперь что же еще придумали и в чем его «вина», если у него одно искреннее желание — нести людям добро, стать врачом, верующим врачом, проповедовать Евангелие и жить в согласии с евангельскими заповедями….
Лева думал, думал, думал, в чем его могут обвинить, и не находил. Разве обвинить его просто в том, что он верит в Бога и призывает других верить в Бога и жить по Евангелию? Так разве это преступление? Нет и статьи, чтобы судить за это…
Было мучительно больно, но не столько от пребывания в этой ужасной камере и не от вонючего воздуха, не от этого непрерывного сквернословия, самой отъявленной матерщины и похабщины, не от этой, наконец, голодной тюремной баланды, — нет. Первопричинной болью, которую испытывал Лева, было — моральное сознание страшной несправедливости, которая учинялась над ним, и Лева ясно сознавал, что как бы он ни кричал, как бы ни доказывал, — если схватили, то, стало быть, осудят, очернят, оплюют… Было страшно тяжело сознавать и переживать эту несправедливость.
Когда было вовсе невмоготу, Лева начинал молиться. И вот, образ Христа представал перед ним в терновом венце. Он, Христос, не сделал ничего худого, всю свою жизнь стремился помогать людям, учил их, как жить, во что верить, призывал всех любить друг друга, исцелял людей, прощал грешников, преступников, и в результате наградою была позорная казнь на кресте, как злодея. Идти за Христом — это значит вести поругание Его, быть без вины виноватым. И Лева вспомнил слова Спасителя: «Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня. Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах».
На душе рассветало, стало легко. Лева лишний раз убедился: «Да, таков путь христианина!»
Неожиданно его мысли были прерваны. Открылась дверь.
— Смирнский! Кто Смирнский? — раздался голос надзирателя. — Вам передача, получайте передачу…
Его помнят, его любят, о, слава Богу! От кого была эта передача, Лева не знал. В ней был хлеб, продукты, были также два лимона и большое старое-старое стеганое одеяло. Это одеяло долгие годы служило Леве, в лагере он починил его и подарил одному уезжавшему в этап брату.
Радость этой передачи была не только в том, что он мог позволить себе досыта наесться. Своим близким соседям он тоже мог уделить часть съестного. Есть самому и не угощать других было для него невозможно. Скоро было съедено все, но одно Лева решил оставить себе на память: это лимон. Этот лимон, путешествуя с ним в этапе, не сгнил, а совершенно засох. И как засушенный он потом пригодился Леве.
Скорей бы в Куйбышев, скорей бы это все развязалось! И когда он вспоминал подвалы НКВД, куда ему предстояло попасть, они представлялись ему родными, близкими. Ведь он уже был в них, и там было, пожалуй, куда лучше, чем здесь…
Прошло еще несколько тяжелых, мучительных дней ожидания, и наконец Леву вызвали на этап. Это было для него словно праздник: вперед и только вперед!
В столыпинском вагоне их, как обычно, набили, как сельдей в бочке. Что ждало его впереди?
Глава 9. Передышка (В Ташкентской пересыльной тюрьме)
«Вас постигло искушение не иное, как человеческое; и верен Бог, Который не попустит вам быть искушаемыми сверх сил, но при искушении дает и облегчение, так, чтобы вы могли перенести».
1 посл. к Коринфянам, гл.10, ст. 13.
Как ни мучительно было ехать в этом переполненном вагоне, где выдавался сухой паек (селедка с хлебом) и так хотелось пить, но Лева не унывал: лишь бы ехать, лишь бы скорее приехать в Куйбышев! Но вот поезд дошел до Ташкента, и этап стали выгружать из вагона.
— Разве дальше поезд не пойдет? — спросил Лева конвоира.
— Нет, этап только до Ташкента. Сейчас вы пойдете в ташкентскую пересылку, а там будут направлять дальше.
«Опять, опять новые тернии! — думал Лева. — Но ведь написано: «Любящим Господа все содействует во благо».
Большая Ташкентская пересыльная тюрьма, масса всевозможного народа, заключенные по двору ходят свободно.
Лева прежде всего стал расспрашивать: «Нет ли здесь братьев?» Спрашивал обслугу: «Не знаете ли баптистов?» Один из надзирателей усмехнулся и сказал:
— Знаю, знаю, тут у нас один возчик работает вольнонаемным, он баптист.
Не прошло и много времени, как Лева обнимался с пожилым бородатым братом-возчиком.
— О, я сегодня же вечером передам братьям, что вы здесь находитесь, завтра же передачу принесем.
— Ну, как у вас дело Божие? Никаких притеснений нет?
— Нет, все хорошо, собираемся. Только вот тот молитвенный дом, который почти выстроили, так и пришлось бросить. Сколько средств и сил затратили, но власть так и не разрешила его достроить.
— Это почему же? — поинтересовался Лева.
— Боятся, боятся они нас! Ведь до войны никакого собрания не было, а после войны, как стали регистрировать, сначала зарегистрировалась двадцатка, а потом сотня, потом еще сотня верующих. Они глядят: баптисты растут, как грибы после дождя, ну и боятся, как бы Евангелие не захватило все больше и больше людей. Вот и не дают открывать большой молитвенный дом.
Долго беседовать с братом Леве не пришлось. Он должен был выполнять свои обязанности и поспешил продолжать работу.
Весна в Узбекистане была в полном разгаре. Цветет урюк, цветут многие плодовые деревья, природа живет, и только человек строит человеку тюрьму и не может без них обойтись.
Леве вспомнилась старая песня революционеров, которые, свершив Октябрьский переворот, жаждала создать светлую, прекрасную жизнь без угнетений, обмана. Они пели: «… Церкви и тюрьмы сровняем с землей…» Церкви-то, может быть, многие церкви они действительно сровняли с землей, — это был суд Божий над церковными заправилами, которые ушли далеко от истины и пали, как вавилонская блудница. Но тюрьмы? Тюрьмы — когда же их сровняют с землей?
На пересылке находились чеченцы, привезенные с Кавказа. Чтобы забыться в тюремной тоске, они плясали, хлопали в ладоши, гикали. Их дикий пляс развлекал заключенных от тяжелого гнета, от предчувствия тяжелой судьбы.
