Перестройка — это вот эта смерть. И когда я говорю «перестройка-2», я говорю очень определенные вещи. Я спрашиваю: «Будет ли власть второй раз сознательно разрушать страну, ради чего бы там ни было — сохранения своих состояний на Западе, увеличения своего prosperity, спасения prosperity правящего класса (этих 2-х — 3-х миллионов людей, которые нажрались по-настоящему и которые, видимо, всю жизнь мечтали только о том, чтобы вот так нажраться)? Вот ради этого будут уничтожены еще 140 миллионов дяденек и тетенек и их детей и внуков? Этих дяденек и тетенек, которые еще могут что-то создавать, опять поволокут на убой? Да или нет?» Очень не нравится, когда я спрашиваю: «Да или нет?»
И в этом смысле надо категорически отличать перестройку от нормальной демократии, от развития, от западничества, от либерализма. Перестройка — это сознательная ликвидация властью страны. Это будет или нет снова?
Как можно спокойно относиться к перестройке-2, пережив перестройку-1 и твердо понимая, что это именно она, и зная, что отцы перестройки под конец жизни признались, что они своими руками убивали страну, что они об этом мечтали? Яковлев говорил, что он затаился чуть ли не с 1956 года и лелеял этот замысел «великий».
Вот что такое перестройка. В этом смысле в стране сегодня может быть только один фронт — антиперестроечный. Мы перестройки-2 не допустим. Как говорили евреи, пережившие Холокост: «Никогда больше!» Мы, пережившие перестройку, должны все себе сказать: «Никогда больше!» Этого не будет. По второму разу этот номер не пройдет. И интеллигентскими ужимками и прыжками, как из басни Крылова, не надо замазывать и прикрывать правду.
Были люди, которые встали, чтобы любой ценой, жертвуя всем чем угодно, защитить страну от разрушения, а были люди, которые ее разрушали. И заявить, что те и другие являются участниками перестройки… Не надо, милые. Не надо!
А самое главное, что в таких играх меня интересует это «„Да“ и „нет“ не говорите, черного и белого не называйте, понятий не давайте…» Непонятийный язык!
Рассуждаем о перестройке и не определяем, что это такое.
Рассуждаем о модернизации и не определяем, что это такое.
Рассуждаем еще о чем-то и не определяем, что это такое.
Когда запахло в воздухе очередной перестройкой и когда я об этом сказал? Когда заговорили о развитии определенным образом. Развитие — ценнейшая вещь, метафизическая. Ничего в мире нет важнее развития — для меня лично. И тогда надо четко определить, что такое были предшествующие периоды.
Перестройка — это скверна, в ходе которой власть сознательно разрушала страну. Но тогда надо договаривать — как именно она ее разрушала…
ПОЛИТИЧЕСКАЯ ТЕОРИЯ
Человек — существо бесконечно сложное, в нем все намешано: добро, зло, пакость, геройство… И под тонкой пленкой всего, что представляет собой он (а ему-то как существу 40–50 тысяч лет, не более), все звериное-то кипит. Он часть этой природной, звериной среды. Он из нее вышел. Он создал для себя искусственную среду обитания. Он создал способы управления этой средой, он создал себя самого. Он безумно сложное существо.
И внутри этого существа, конечно, есть зверь. Ну, скажем совсем грубо: там, внутри каждого человеческого существа, сидит хрюкающая свинья — вот этот зверь затаившийся. Для того чтобы этого зверя отделить от человека, существуют табу, запреты, начиная с древнейших (не буду их перечислять), моральные регуляторы, религия… Все это существует для того, чтобы «свинью» не выпускать из клетки, чтобы посадить ее в клетку и там держать.
И есть некая возможность выпустить этого зверя наружу. Есть кнопка такая — кнопка, на которую всегда можно нажать, и свинья из клетки вылезет. Вылезет из нее — и начнет все вокруг себя пожирать. Ученые хорошо знают, как устроена эта свинья, как устроена эта клетка и как устроена эта кнопка.
В демократических системах существует консенсус элиты. Есть элитный субъект, способный сформировать консенсус, и в рамках этого консенсуса на кнопку не нажимают. Борющиеся силы не нажимают на эту кнопку. Кнопку охраняют.
В таких системах, как советская, где нет демократии, сама система тянет человека наверх и эту кнопку тщательно охраняет от того, чтобы ее не нажали, не нажали никогда. Потому что все понимают, что, если ее нажать, — кранты. Вот эту кнопку и всю зону рядом с ней охраняют — это запретная зона.
И эта зона была, и ее охраняли. И тогда человек худо-бедно, но восходил. Восходил. Медленно, коряво, как угодно… Даже когда в этом была некая фальшь… Извините, но когда модно держать Толстого, Достоевского и прочих в стенных книжных шкафах, то это уже хорошо. Даже если там стоят одни корешки от Толстого, Достоевского, Пушкина и прочих — это лучше, чем если там стоит порнография. А когда это не корешки, а книги, это еще лучше. И когда стоят в очередях на фильмы Феллини и Антониони — это прекрасно.
Пусть это мода. Мода моде рознь. Мода на порнографию — это не мода на Толстого и Пушкина. Это разные моды. Одна мода тянет человека наверх — к Толстому, Достоевскому, Пушкину. Другая мода толкает вниз.
Толкнуть человека вниз легко. Но его тянули наверх всеми способами: «Моральный кодекс строителя коммунизма» — такая достаточно классическая моральная парадигма, существовавшая в советскую эпоху.
Ленин отрицательно относился к теории «стакана воды», согласно которой в коммунистическом обществе удовлетворить половые стремления и любовную потребность будто бы так же просто и незначительно, как выпить стакан воды. А уж при Сталине от этого «стакана воды» — свободы любви и прочих разнузданностей — вообще не осталось ничего. Система стала очень жесткой, классической, и она тянула человека наверх. Она вела его по ступеням образования, культуры, социализации, труда. Она это делала. И она охраняла эту кнопку. Кнопку, нажав на которую можно выпустить свинью из клетки. Она загнала ее, эту свинью, в клетку. Загнала. И свинья там сидела. И не хрюкала даже. А если хрюкала, то исподтишка.
Дальше произошел момент, когда на эту кнопку нажала сама правящая партия. Это еще страшнее, чем разрушить страну (хотя и это страшнейший грех). Это страшнее всего на свете. Это предательство человеческого. Всего. Она знала, эта власть, где находится кнопка. Она ее сначала охраняла, а потом сама на нее нажала. И не надо мне говорить, что этого не произошло.
В этом суть спора Бахтина и Лосева.
Лосев фактически говорил Бахтину: «Ты что делаешь? Ты выдаешь народную культуру за скотство, низ, фекалии. Ты мой любимый Ренессанс представляешь как торжество низа. Ты зачем этот низ (то есть свинью) живописуешь так? Это же неправда! К ней все не сводится. Народная культура к ней не сводится. Это не культура низа. Это не твой любимый Рабле. Там все есть. В народной культуре духовные стихи тоже есть. Фольклор — это высокая культура, это то, что поднимает человека наверх. Ты мне не рассказывай про карнавалы и все прочее. Карнавал — это удар колокола, когда церковь бьет в этот колокол и на один день дает возможность перевернуть верх и низ, но тут же возвращает систему в прежнее состояние. Это не карнавал нон-стоп. Ты не говори мне про это. Ты зачем врешь? Ты же такой талантливый человек, такой умница. Зачем ты все это извращаешь?»
В этом суть дискуссии Лосева и Бахтина.
На что Бахтин отвечал: «Так надо. Так надо. Мы не победим этих мерзких коммунистов, если не выпустим свинью из клетки».
Но Бахтин Бахтиным… Михаил Бахтин — талантливейший человек. Его исследования Достоевского — это великий вклад в культурологию. Такого типа вещи только и могли делать великие люди. Лосев же не осуждал то, что Бахтин писал о Достоевском! Он сказал: «О Рабле-то ты зачем это пишешь, о Ренессансе-то ты зачем это пишешь? Зачем ты вдруг, Миша, начал все извращать? Ты же знаешь, что это не так».
Миша улыбался. Кожинов потом объяснял, почему Миша улыбался.
И все подряд: Юлиан Семенов, который был близок к Андропову, Евгений Киселев — говорили о том, как именно Андропов привел Бахтина, чтобы Бахтин рассказал, что это за кнопочка и как на нее нажимать. И Бахтин рассказал. Бахтин рассказал, извращая природу Ренессанса, природу человеческой жизни вообще, народную культуру. Он это все рассказал очень тонко. Недаром Кристева, один из величайших теоретиков постмодернизма, радовалась тому, как тонко Бахтин все рассказывает.
А потом на эту кнопку нажали, точно на нее. И породили мировую катастрофу. Мировую. Здесь захотели уничтожить человека вообще. Идеальное вообще. И в значительной степени сумели это сделать.
Свинья из клетки вышла и начала все пожирать.
И теперь возникает очень серьезный политический, метафизический, культурный, экзистенциальный вопрос: а как ее назад загонять? Она же с жизнью несовместима. Кто и как ее будет загонять назад в клетку?
И каждый раз, когда я обращаюсь к своим сторонникам, говорю им: «Люди, поймите, нам нужны катакомбы! Мы должны преодолеть соблазн формальных иерархий (кто из нас генерал, а кто солдат), соблазн всяких низменных вещей (нужно изгнать золотого тельца из всего этого)» и так далее, — я понимаю, что мир поврежден. Не разговаривают в неповрежденном мире о катакомбах.
