Далее, следует отличать самостоятельное участие в длительных («больших», «медленных») процессах и самостоятельность (или даже задействованность) в текущей политике, т. е. в процессах «быстрых». Из первого автоматически не следует второго. Народ, «просто живущий» на какой-то территории – и, может быть, весьма успешный по меркам Большого времени – может никак не проявлять себя во времени «малом». Например, земледельцы, живущие в какой-то местности, могут столетиями страдать от набегов кочевников, которые нападают на их селения, грабят, жгут, насилуют, уничтожают урожай и т. д. При этом земледельцы могут относиться к кочевникам как к стихийному бедствию, с которым «ничего не поделаешь». Может показаться, что земледельцы смирились с ситуацией. Однако в Большом времени они активно теснят кочевников: рождаемость среди земледельцев выше, пастбища постепенно распахиваются под пашни и т. д.
Но бывают ситуации, когда действий в Большом времени оказывается недостаточно. Например, те же кочевники могут причинять слишком значительный вред: народ просто не успевает восстановиться, восполнить нанесенный ущерб. В таком случае у него есть альтернатива: постепенно сдавать позиции в Большом времени или начать отстаивать себя в «малом времени» – например, создавая оборонительную систему, окружая себя рвами и частоколами, организуя боевые дружины и т. д. Все эти мероприятия – громоздкие и затратные – возможны, однако, только в том случае, когда жители начинают осознавать себя именно в качестве нации. Такое осознание не дается сразу: требуется определенный уровень понимания ситуации, достижимый далеко не всегда и не во всех случаях. Но если уж он достигнут, народ начинает совершать поступки, нужные не только и не столько конкретным людям, сколько народу в целом.
Обычно подобная мобилизация наблюдается в критических ситуациях – например, во время войны. Однако есть способы сделать ее постоянным фоном существования народа, озаботить народ задачами глобальной конкуренции.
Это и есть национализм.
Поэтому любой народ, активно заботящийся о собственном будущем (т. е. соразмеряющий свои действия с Большим временем), уже можно считать «нацией». В таком случае, что же нового было изобретено в Европе в XVII–XVIII веках, помимо появления самого слова «нация»? Ответ таков: в XVII–XVIII веках было совершено своего рода переоткрытие национализма – а именно, он был впервые в истории реализован в поле политики.
Политика в европейском смысле этого слова – уникальное явление, не имеющее прямых аналогов в других культурах. Речь идет о наборе практик, позволяющих отдельным людям влиять (или хотя бы пытаться влиять) на принятие решений сколь угодно высокого уровня. В большинстве культур подобные возможности были жестко табуированы. Соответственно, и национализм мог проявлять себя только в ипостаси патриотизма, т. е. «дополитического национализма». Однако между патриотизмом и национализмом есть немалое расстояние: национализм в европейском стиле возможен, когда перед народом уже развернулся выбор политических альтернатив.
Основная тема националистической мысли такова: что мы можем сделать сейчас, чтобы наш народ (пусть даже в лице наших отдаленных потомков) выиграл в глобальной игре, ведущейся в Большом времени? В таком случае, национализм можно определить как доктрину, которая утверждает, что макроконкурентная группа должна иметь возможность принимать участие в микроконкурентных процессах, прежде всего в текущей политике. Национализм проецирует отношения, имеющие место быть в Большом времени, на «малое», «человеческое» время [76] .
Очевидно, что эта проекция требует какого-то проектора. Здесь вступает в силу конструктивизм: для того чтобы соединить две «естественные» вещи (Большое время жизни народа и «малое» время жизни конкретного человека) требуется нечто искусственное – т. е. «националистическая машина», которая систематически транслирует первое во второе. «Национализм» есть особый общественный институт (наподобие «церкви», «правовой системы» и так далее).
В заключение – два любопытных вопроса. Во-первых, является ли националистическая проекция Большого времени на «малое» время отдельного человека единственно возможной? Отнюдь нет. Самая известная проекция Большого времени на человеческую жизнь осуществляется не национализмом, а религией.
За исключением особого случая иудаизма, в котором «национальная» и «религиозная» проекции совпадают, монотеистические религии являются конкурирующими с национализмом системами проекций. Они позволяют индивиду вписать свою жизнь в Большое время помимо «дел народа» – например, через участие в «работе спасения», как индивидуального, так и всеобщего. Поэтому очень не случайно, что Великая французская революция была одновременно и националистической, и антиклерикальной: именно последнее обстоятельство сделало возможным формирование «французской нации». Это не значит, что между религией и национализмом не могут быть установлены более сложные, в том числе позитивные, отношения – однако это требует дополнительных усилий.
Второй вопрос – существует ли все же разница между «нацией» и «этносом»? Опять же, да. Как правило, статус «этносов» получают группы, которые не были уничтожены или ассимилированы самоутверждающейся нацией, но которые не удалось сразу переварить, и с ними пришлось налаживать отношения, а следовательно, «давать им место» и как-то осмысливать их существование. На положение «этносов» также низводятся проигравшие нации, утратившие свои трофеи, но еще способные отстаивать свое существование. Собственно, если «нация» определяет себя как «господствующую», то «этнос» – это оппозиционная структура по отношению к «нации»: он не столько утверждает свои долговременные интересы в «малом времени», сколько защищается от чужого самоутверждения. Обычная мечта любого «этноса» – чтобы его оставили, наконец, в покое. Но эта мечта обычно приводит к историческому поражению: «этнос» в эпоху господства агрессивных национализмов рано или поздно ассимилируется. В лучшем случае он сохраняет кое-какие внешние черты утраченной самости, как правило – в качестве коммерческого продукта. Шиболет становится «матрешкой».
Заключение: русская тема
Так что же происходит с русскими? Ответ, в общем, прост. Русские до самого последнего времени являли собой (не столь уж редкий) пример народа, не слишком эффективного в «малом времени», но очень успешно действующего на больших исторических промежутках. То, что в пределах дней и лет выглядит как пресловутое «русское терпение», на больших промежутках времени смотрится совершенно по-другому.
Возьмем, например, два параметра, связанных с «малым» и Большим временем. Так, период с начала XIV и до конца XVIII века был, мягко говоря, противоречивым, с точки зрения политического и культурного развития страны. Однако между 1500 и 1796 годами число великороссов (без украинцев и белорусов) выросло в четыре раза (с 5 миллионов до 20 миллионов человек), тогда как французов – лишь на 80 процентов (с 15,5 до 28 миллионов), а итальянцев – на 64 процента (с 11 миллионов до 17 миллионов) [77] . Примерно тот же порядок цифр получается, если сравнивать такие параметры, значимые в Большом времени, как прирост и освоение новых территорий, рост влияния, построение «нормированной» высокой культуры, и так далее. Русские, в общем, привыкли к тому, что в конце концов «все устаивается» к их пользе – нужно только подождать. Успешное развитие в течение столетий подтверждало эту интуицию: все можно пережить, главное – выжить и вырастить детей. А там будет видно. За исключением периодов больших войн, система проекции долговременных интересов народа на действия конкретных людей просто не была востребована.
В настоящее время, однако, положение изменилось. В течение последнего века русские успехи сменились неудачами – достаточно посмотреть на те же данные демографии. Русских становится меньше, они хуже живут, и дела у них не ладятся. Причин тому немало, но главная – то, что традиционные механизмы выживания перестали работать. Русских обходят на малых временных промежутках, и нагнать уже не получается.
Тем не менее, до осознания сложившегося положения дел еще далеко. Первые, очень робкие движения массового «национального чувства» (пока что связанные с достаточно случайными обстоятельствами) пока еще не «зацепились» за националистический миф. Однако можно спрогнозировать рост подобных настроений. При этом большую роль в их развитии и осмыслении могут сыграть русские, оказавшиеся за пределами России: жители «новых независимых государств», эмигранты последней волны, а также – и это наиболее вероятно – «граждане мира», получившие хорошее образование… ну, хотя бы в том же самом старом добром Оксфорде, из чьих стен вышло немало пламенных борцов за счастье разных народов.
