По мере осуществления этих преобразований в Азии, как кажется, стала оформляться политика соблюдения национальных интересов, основанная на следовании вестфальским принципам. В отличие от Ближнего Востока, где почти все государства пребывают под угрозой насильственного опровержения их легитимности, в Азии государство рассматривается как основная единица международной и внутренней политики. Различные страны, возникшие после колониального периода, в целом признают суверенитеты друг друга и не стремятся к вмешательству во внутренние дела соседей по региону; они соблюдают нормы международных организаций и создают собственные региональные и межрегиональные экономические и гражданские партнерства. Высокопоставленный китайский военный чиновник, заместитель начальника Генерального штаба китайской Народно-освободительной армии Ци Цзяньго, отметил в своем политическом обзоре в январе 2013 года, что одной из основных задач современной эпохи является соблюдение «базовых принципов международных отношений, четко сформулированных Вестфальским договором 1648 года, прежде всего принципов суверенитета и равенства».
Азия в нынешнем понимании этого термина возникла как одно из наиболее значимых наследий вестфальской системы: древние народы с богатой традицией исторического антагонизма самоорганизовались в суверенные государства и начали создавать региональные группировки этих государств. В Азии гораздо сильнее, чем в Европе, не говоря уже о Ближнем Востоке, выразились «максимы» вестфальской модели международного порядка, в том числе концепции, которые сегодня ставятся под сомнение на Западе как чрезмерно сосредоточенные на национальных интересах или недостаточно защищающие права личности. Суверенитет, во многих случаях приобретенный только после крушения колониализма, трактуется как имеющий абсолютный характер. Цель государственной политики заключается не в преодолении национальных интересов – что нынче модно в Европе и США, – но в энергичном и жестком их отстаивании. Каждое правительство воспринимает стороннюю критику его внутренних практик как симптом недавно ликвидированной «колониальной опеки». Таким образом, даже если внутренняя политика соседнего государства представляется чрезмерно суровой – как, например, в Мьянме, – это лишь повод для тихого дипломатического увещевания, никак не для откровенного давления, тем более – не для угрозы применения силы.
В то же время в Азии неявно присутствует «фактор риска». Китай публично заявляет – а прочие ключевые игроки на самом деле тоже к этому тяготеют – о возможности использования военной силы во имя соблюдения национальных интересов. Военные бюджеты растут. Соперничество между странами, как, например, в Южно-Китайском море и в водах Северо-Восточной Азии, ведется, как правило, методами европейской дипломатии девятнадцатого века; применение силы не исключается, однако подобного развития событий пока, хоть и с немалым трудом, удается не допустить.
Иерархия, а вовсе не суверенное равенство, исторически являлась организующим принципом международных систем Азии. Власть проявлялась в уважении, которое оказывали правителю и институтам, так или иначе с ним связанным, а не в расчерчивании региональной карты государственными границами. Империи широко раскидывали свои торговые и политические «сети», добиваясь одобрения и поддержки мелких политических единиц. Для народов, которые существовали на пересечении двух или более имперских порядков, путь к независимости зачастую виделся в номинальном подчинении, причем во многих отношениях (это искусство и поныне практикуется в некоторых кругах).
В исторических дипломатических системах Азии, будь то китайская или индийская модели, монархия считалась земным воплощением божественной власти – по крайней мере, своего рода патернализмом; материальная дань полагалась доминирующим народам, а приносили ее народы подчиненные. Это теоретически не оставляло места для двусмысленности в региональных властных отношениях и должно было привести к формированию ряда жестких союзов. На практике, однако, данные принципы применялись весьма гибко и с учетом конкретной ситуации. В Северо-Восточной Азии королевство Рюкю довольно долго платило дань и Японии, и Китаю. В северных холмах Бирмы местные племена добились фактической автономии, посулив свою лояльность одновременно бирманскому королевскому двору и китайскому императору (а на деле вообще не выполняли ничьих повелений). Непал на протяжении столетий умело балансировал на дипломатическом поприще между правящими династиями Китая и Индии – направлял письма и дары, что воспринимались Китаем как дань, но в самом Непале трактовались как общение равных, а затем заключил особое соглашением с Китаем для гарантии собственной независимости вследствие угроз со стороны Индии. Таиланд, рассматриваемый в девятнадцатом веке как стратегическая цель экспансии западных империй, сумел избежать колонизации благодаря еще более комплексной стратегии: он поддерживал сердечные отношения со всеми иностранными державами сразу – принимал иностранных советников из конкурирующих западных стран при королевском дворе, даже отсылая дань в Китай и продолжая допускать адептов индуизма, индийцев по происхождению, к королевской семье. (Интеллектуальная гибкость и умение сдерживать эмоции – необходимые условия такой стратегии выживания – тем более примечательны, что тайский монарх сам считался воплощением божественной власти.) Любая концепция регионального порядка трактовалась как слишком зависимая от сопровождающей его дипломатии.
На фоне столь многообразного исторического наследия сетка вестфальских суверенных государств на карте Азии представляет собой чрезмерно упрощенную картину региональных реалий. Она не в состоянии отразить разнообразие устремлений, которые лелеют государственные лидеры, равно как и сочетание скрупулезного внимания к иерархии и протоколу и ловкого маневрирования, характеризующего азиатскую дипломатию. Такова фундаментальная основа международных отношений в Азии. Но государственность здесь сосуществует с богатым культурно-историческим наследием, причем они переплетены теснее и неразрывнее, чем, пожалуй, в любом другом регионе мира. Это отчетливо проявляется в историческом опыте двух крупных азиатских стран – Японии и Индии.
Среди всех исторических политических и культурных образований Азии Япония отреагировала раньше и решительнее других на «вторжение» Запада в мировые процессы. Расположенная на архипелаге, примерно в ста милях от азиатского материка, если брать ближайшую точку, Япония долго культивировала в изоляции собственные традиции и самобытную культуру. Этническая и языковая однородность, наличие официальной идеологии, которая подчеркивала божественное происхождение японского народа – на основании чего Япония превратила уверенность в своей уникальной идентичности в почти религиозный культ. Чувство «особости» обеспечило Японии немалую гибкость в адаптации своей политики к менявшимся концепциям национальной стратегии. За период чуть более столетия, после 1868 года, Япония перешла от полной изоляции к массированному заимствованию передового западного опыта (армия по образцу Германии, парламентские институты и флот по образцу Великобритании); дерзкие попытки построить Японскую империю сменились сначала пацифизмом, а затем возрождением могущественной державы в новой форме; феодализм перетек в авторитаризм западного толка, а последний эволюционировал в демократию; кроме того, Япония на протяжении этого периода то входила в мировой порядок (сначала западный, потом азиатский, ныне глобальный), то из него выпадала. И никогда не сомневалась в том, что ее национальную миссию надлежит исполнить: влияние методик и институтов других обществ не способно ей повредить, поскольку данная миссия успешно адаптируется под меняющиеся обстоятельства.
Япония на протяжении веков существовала на окраине китайской цивилизации, активно заимствуя китайскую религию и культуру. Но, в отличие от большинства обществ, находившихся в сфере китайской культуры, она трансформировала «заемные» модели в японские и не стремилась совместить эти модели с вассальной подчиненностью Китаю. Стабильная «особость» Японии порой доставляла немало проблем китайскому императорскому двору. Другие азиатские народы приняли условия и протокол системы сюзеренитета – в смысле символического подчинения китайскому императору, повелевавшему, согласно традициям Китая, порядком во вселенной, – даже именовали торговый оборот «данью», чтобы получить доступ на китайский рынок. Эти народы проявляли уважение (по крайней мере, во взаимоотношениях с китайским двором) к конфуцианской концепции международного порядка – своего рода «семейной иерархии» с Китаем-патриархом во главе. Япония располагалась достаточно близко географически, чтобы оценить такие формулировки, и молчаливо соглашалась на признание китайского миропорядка в качестве региональной реальности. В поисках возможностей для торговли и культурного обмена японские дипломатические миссии соблюдали заведенный этикет в той степени, которая позволяла китайским чиновникам интерпретировать эти усилия как свидетельство стремления Японии к участию в упомянутой семейной иерархии. Тем не менее в регионе, где тщательно учитывались малейшие градации статуса, определяемого протоколом, – всего-навсего единственное слово, обращенное к правителю, или способ доставки официального письма, или стиль указания календарной даты в официальном документе, – Япония последовательно отказывалась формально занять место в синоцентричной системе управления. Она оставалась на окраине иерархического китайского порядка, периодически обозначала себя как равную силу и даже настаивала иногда на собственном превосходстве.
