Человек живет в двух мирах: в мире природы и мире культуры. На этот двойственный характер нашей окружающей среды можно посмотреть и под другим углом зрения. Человек живет в двух мирах: мире вещей и мире знаков. Вещи, созданные как природой, так и самим человеком, — материальный субстрат нашего мира. Мир знаков, обладающий гораздо большим разнообразием, связан с вещами, но сложными, текучими и часто неуловимыми отношениями.
Откуда вырос советский проект и какие потребности его создатели считали фундаментальными? Он вырос прежде всего из крестьянского мироощущения. Отсюда исходили представления о том, что необходимо человеку, что желательно, а что — лишнее, суета сует. В ходе революции и разрухи этот проект стал суровым и зауженным. Носители «ненужных» потребностей частью погибли, частью уехали за рубеж или перевоспитались самой реальностью. На какое-то время в советском обществе возникло «единство в потребностях».
Массивным изменением в жизнеустройстве советского общества в период послевоенного развития стала урбанизация, перемещение основной массы населения из деревни в город, с быстрой и кардинальной сменой образа жизни. Что значит «ускоренная урбанизация»? Города были построены, но становления городского образа жизни, отвечающего явным и неявным потребностям людей, произойти еще не могло. Это — медленный процесс созидания городского пространства и выработки соответствующей культуры.
По мере того как жизнь после войны входила в мирную колею и становилась все более и более городской, узкий набор «признанных» потребностей стал ограничивать, а потом и угнетать разные части общества. Противоречие между материальной средой обитания и типом культуры обитателей переживалось болезненно и было важной предпосылкой для общего кризиса, который постепенно назревал. Взять, например, Набережные Челны. Маленький городок, почти поселок, вырос в большой город с полумиллионным населением. А вся агломерация городов на нижней Каме, возникшая в 70–80-е годы XX в. в типично сельском районе, имеет население около 1 млн. человек.
Ясно, что сформировать городскую культурную среду обитания за такое время было невозможно. А значит, миллион человек, вырванных из своей прежней среды, не могли в этой городской агломерации удовлетворить свои насущные, пусть и неосознаваемые, потребности. Это— основание для острого недовольства, особый тип социального кризиса.
Чем отличается крестьянская жизнь от городской? Тем, что пахота, сев, уборка урожая, строительство дома и принятие пищи, рождение и смерть— все имеет у крестьянина литургическое значение («пахать — значит молиться»). Его жизнь полна этим смыслом. Его потребности велики, но они удовлетворяются внешне малыми средствами. Туман над рекой, роса на траве, песня жаворонка — все это наполняет человека ощущением бытия, неосознаваемым счастьем.
Жизнь в большом городе лишает человека множества естественных средств удовлетворения его потребностей. И в то же время создает постоянный стресс из-за того, что городская организация пространства и времени противоречит его привычным ритмам. Реальностью жизни большинства граждан в СССР стал стресс, порожденный городской средой обитания. Этот стресс давит, компенсировать его — жизненная потребность человека.
Вот пример. Транспортный стресс вызывает выделение нервных гормонов, порождающих особый, не связанный с голодом, аппетит. Приехав с работы, человек хочет чего-нибудь пожевать (это так называемый «синдром кафетерия»). Кажется, мелочь, а на деле — потребность, ее удовлетворение должно быть предусмотрено жизнеустройством. Если же это считается капризом, возникает масса реально обездоленных. Мать, которая говорит сыну, целый час пробывшему в городском транспорте: «Не жуй бутерброд, сядь и съешь тарелку щей», — просто не знает, что ему нужен именно бутерброд, красивый и без. питательной ценности. Таких «бутербродов» (в широком смысле слова) советский строй не производил, он предлагал тарелку хороших щей.
Подобных явлений, неведомых крестьянину (и непонятных старшим поколениям советских людей), в городе множество. Вновь подчеркнем, что кроме биологических потребностей, для удовлетворения которых существуют вещи, человек нуждается в потреблении образов. Эти потребности не менее фундаментальны.
Сложность проблемы возрастает, если вспомнить, что мир вещей и мир знаков перекрываются, разделить их трудно. Многие вещи, вроде бы предназначенные для какой-то «полезной» цели, на самом деле дороги нам как образы, знаки, отражающие человеческие отношения. В жизни крестьян потребность в образах в огромной степени удовлетворяется как бы сама собой — связью с природой и людьми, типом труда. В городе эта потребность покрывается производством огромного количества вещей-знаков, «ненужных» вещей. В советское время престарелые идеологи клеймили вдруг вспыхнувший в нашем скромном человеке «вещизм». Стоявшую за ним потребность подавляли средствами государства — и она в конце концов вырвалась из-под гнета уже в уродливой форме.
Люди, страдающие от неудовлетворенных потребностей, искали образы жизни, в которых, как им казалось, их печали были бы утолены. В этих поисках Запад стал казаться идеальной, сказочной землей, где их ущемленные потребности уважаются и даже ценятся. О тех потребностях, которые хорошо удовлетворял советский строй, в этот момент не думали. Когда ногу жмет ботинок, не думают о том, как хорошо греет пальто. Да и никто не думал отказываться от советского строя, просто хотели, чтобы некоторые стороны быта стали «как на Западе» (точнее, «как в кино»).
Запад, создавая «пространство фетишей», воспитал уже особого человека. Возможно, на этом пути Запад зашел в тупик, но временно он ответил на новые потребности человека и «погасил» их изобилием суррогатов. Та культура, которая была создана для производства дешевых и легко потребляемых образов, «овладела массами». Буржуазный порядок завоевал культурную гегемонию. Огромную силу и устойчивость буржуазному обществу придало и то, что оно нашло универсальную (для его людей!) знаковую систему— деньги. Деньги стали таким знаком, который был способен заменить любой образ, представить любой тип отношений. Все покупается! За деньги можно получить любую вещь-знак, удовлетворить любую потребность.
Как же ответил На потребности нового, городского общества советский проект? Большая часть потребности в образах была объявлена ненужной, а то и порочной. Это четко проявилось уже в 50-е годы XX в., в кампании борьбы со стилягами. Они возникли в самом зажиточном слое, что позволило объявить их просто исчадием номенклатурной касты. В действительности это был уже симптом грядущего массового социального явления.
Странно, но мне не попалось ни одного исследования этого явления. А оно было, думаю, исключительно важным. Если бы в нем вовремя разобрались! Ведь это был крик важной части молодежи о том, что ей плохо, что-то не так в нашем советском обществе. Это были ребята из семей важных работников (номенклатуры). Они не знали нужды — и им стало плохо. Но ведь следующие поколения уже в массе своей подрастали, не зная нужды. Стиляги нам показывали что-то, к чему должно было готовиться все общество. Этого не поняли, и их «крика» не стали слушать. Хотя какое-то время они стойко держались, но постепенно превращались в секту и «вырождались». Трудно долго быть изгоями.
Сегодня, если кто и вспоминает про стиляг 50-х годов XX в., обсуждая историю крушения советского строя, то придает этому явлению «классовый» характер— это была «золотая молодежь», первый отряд нарождающейся из номенклатуры будущей буржуазии, «новых русских». Недаром, мол, Сталин говорил об обострении классовой борьбы по мере продвижения к социализму. Эта трактовка внешне соблазнительна, но не ухватывает суть. Скорее, само устройство нашего общества привело к появлению правящего слоя с расщепленным сознанием и двойственным положением. Когда система стабилизировалась и слой номенклатуры расширился, вобрав в себя множество людей из трудовых слоев, он приобрел черты сословия и зачатки кастового (вовсе не классового!) сознания. Но эти товарищи не успели приобрести того аристократизма, который не позволяет проявиться этой кастовости низкого пошиба.
На отцах это сильно не сказалось — они тяжело работали, а многие и воевали. Но дети у некоторых из них такого расщепления не выдержали. Они уже ощущали свою кастовую исключительность, но идеология и отцы обязывали их учиться и работать, будто они такая же часть народа, как и все их сверстники. В ответ на это противоречие часть подростков сплотилась, выпятив свою кастовость и бросив вызов демократической советской идеологии. Это была очень небольшая часть! Большинство таких детей (и большинство самих стиляг) в зрелой юности поступили именно так, как им советовали отцы, — стали нормальными инженерами, учеными, военными. Но то меньшинство, что «бросило вызов», выглядело так вопиюще странным, что все на него обрушились[45].
