А нас каждый день пугают зловещим изменением последней Конституции. Да нас и не надо этим пугать, ее мало кто читал и даже никто не заметит, если что-то там потихоньку переписать. У русских никогда не отнять право на труд, все равно же заставят работать, да и право на отдых пытались отнять только один раз, когда вырубили виноградники и запретили пить. Все же вернули без всякой Конституции, потому что без этого никак нельзя. Я однажды попытался сравнить все наши советские и русские конституции. Одна оказалась краше другой. В принципе, каждая последующая Конституция была лучше и невыполнимей предыдущей.
Я, например, хочу срочно воспользоваться конституционной свободой слова, но не нахожу подходящих слов.
Я вовсе не хочу сегодня взять все и поделить, я просто хочу вернуться в СССР и никому там ничего не отдавать.
Я хочу вернуться в 1980 год, собрать в одном месте всех сегодняшних политиков, еще молодых и неиспорченных, рассказать им все про двадцать последующих лет и посмотреть, как они передумают.
Уж лучше мы в СССР снова будем вспять переворачивать реки, чем сразу всю страну.
Я радостно сдам в прошлом СССР все нормы ГТО, макулатуру, металлолом, комсомольские взносы и деньги на помощь угнетенной Африке. Все берите, мне не жалко. Это оказалось совсем не дорого за спокойную жизнь. Мы откопаем Леонида Ильича, оживим его, поцелуем в любое место и завешаем орденами остатки его партийной груди, и пусть он дальше шамкает нам про светлое будущее с высокой трибуны очередного съезда. Это надежно убаюкивало всю страну, которую и незачем было будить, если точно не знали, чем ее занять. Ну кто, блин, рявкнул на ухо мирно спящей стране и, не дав ей опохмелиться, уговорил обменять ценности социализма на доллары США? У нас сейчас этих баксов больше, чем в самой Америке, но больше уже ни хрена не осталось, ну, есть, конечно, немного, но мы меняем это на евро.
Я больше не могу идти по пути реформ. Я не верю ни красным, ни белым, ни левым, ни правым, и за это все они не верят мне. Я бы остался со всем остальным народом, но я больше всего боюсь этого самого народа. Я всегда был с ним и вдруг выпал, ну, думал, случайно, сейчас вернусь в строй, да вдруг вижу, что не один я выпал, много вокруг нападало.
Это, видимо, был сон. Я стал поднимать их, но они общались со мной матом, которого я почти не понимал. Я посмотрел на себя и увидел, что я сам постепенно превратился в довольного буржуина и стал похожим на старого „Мальчиша-плохиша“. Я стал кричать, что через три дня придет Красная Армия и выручит нас из поганого буржуинства, но никто меня не слушал. Я проснулся и решил вернуться в СССР.
Я никого туда не зову, я ухожу один в ту страну, где все ждали лучшего и проморгали хорошее.
Я чувствую, что скоро в СССР захотят почти все и пойдут туда стройными рядами, возможно, даже во главе с нашим правительством. Я хочу убежать туда первым и занять очередь буквально на все. Остальные начнут занимать за мной, но на всех все равно не хватит.
Это будет, но будет потом. А я уйду сейчас. Мне бросят в спину камни. А потом бросят камни по спинам тем, кто побежит меня возвращать, но уйдет вместе со мной. А потом по этим камням пойдет монолитное все, и, чтобы оно не заблудилось, я оставлю мелом стрелки, как правильно возвращаться. Это легко. Да, надо, чтобы Ленин был снова жив, партия стала честью и совестью, дети записались в комсомол и занимались физкультурой. Нужно разорить всех богатых и уравнять их с бедными, сделать водку по 4 рубля 12 копеек за одну бутылку и вместе с украинцами, белорусами, эстонцами и другими дружными народами выпить так много, чтобы забыть вражду и снова проснуться в СССР. Это единственная дорога, и никакой другой тропинки просто нет. Сегодняшние дети уже будут жить в социализме, будь он трижды не ладен. А наши внуки начнут строить коммунизм, не сразу, конечно, но обязательно начнут.
Мы скоро вернемся в СССР, вновь сделаем могучую страну и честную партию, повсюду развесим портреты любимых вождей и их славные слова, нас снова научатся бояться развитые страны, а мы мирно сопьемся на своих маленьких кухнях и начнем бесстрашно рассказывать анекдоты про власть и правящую партию. Это настоящее счастье — ничего не иметь и ничего не терять…
Я не хочу поворачивать со всеми, я хочу сразу назад, строго и по прямой дороге, и прямо в СССР.
Я всех вас там и подожду».
Итак, что это за текст?
Во-первых, это текст, безусловно, талантливый.
Во-вторых, это текст, безусловно, искренний.
В-третьих, это текст человека, который испытывает мощное стремление назад. Но это даже нельзя назвать ностальгией — это другое. Это уже волевой импульс.
Это текст одного из тех, кто является нашим сторонником. Это текст одного из тех, кто слагает большинство, которое не хочет десталинизации и тому подобного. В этом смысле это замечательный, великолепный, талантливый текст.
Но он больной.
Если люди хотят понять, что такое регресс и что такое внутренний надрыв, надлом, то это именно и есть то, что предъявлено в данном тексте. И не надо мне говорить, что я не понимаю иронии художника (а автор, безусловно, художник)! И не надо мне говорить, что я хочу какой-то прямолинейности. Я человек, посвятивший свою жизнь искусству, и я понимаю, что такое произведение искусства и чем оно отличается от прокламации или от концептуально-теоретического текста.
Я просто хочу сказать, что если вычесть иронию, если вычесть все специальные приемы, которые применены в данном тексте, то все равно останется надлом. Это первое. А в надломленном состоянии вернуться нельзя никуда. Одиссей может вернуться на Итаку, евреи могут вернуться в Иерусалим, потому что они не надломлены. А в этом есть надлом.
Поэтому хотеть вернуться можно, но, как говорят в таких случаях, «хотеть не запретишь». Но даже хотеть в надломленном состоянии сильно — нельзя. И потому вернуться нельзя, что сильно хотеть нельзя. Надлом и сила воли несовместимы. Либо исправляется надлом, либо не возникает силы воли.
Автор текста, конечно, хочет в брежневизм. Он прямо говорит, что хочет в 80-й год, где он будет сдавать макулатуру, нормы ГТО: «Я хочу вернуться в 1980 год, собрать в одном месте всех сегодняшних…»
Но в брежневизм — 80-е, 70-е и даже 60-е годы — вернуться нельзя. Вы понимаете? Вот я — человек, который специально ушел в андеграунд в эти годы для того, чтобы не причащаться застоя, а создавать мобилизационные схемы для будущего прорыва, — вот я, понимая, что происходит сейчас, был бы готов вернуться в застой. Но в застой вернуться нельзя.
В этом политическая слабость текста, который, конечно, вообще не претендует на политику. Это самовыражение, это крик души, это художественный текст. И тем не менее в застой вернуться нельзя. Вернуться можно только во что-то совсем другое.
Застой мог существовать потому, что он опирался на твердый фундамент, построенный в другую эпоху, другими руками, другими жертвами, другим надрывом, другим страстным, исступленным трудом. Вот поэтому мог быть застой, и в нем могло быть то умеренное и не очень ценимое благополучие, которое описывает автор.
А теперь уничтожен весь фундамент. Он уничтожен вообще, вы слышите? Его вообще нет, вообще! И строить-то его надо заново. А строить его в психологии «хочу в 80-й год»… Ну, хоти.
У меня есть ближайший друг, его отца посадили в 1937 году, а потом снова в 1949-м. Мать рожала мальчика, когда отец уже опять сидел. Он был очень талантливый человек и очень верный Советскому Союзу, к Сталину относившийся при этом очень трепетно. Когда мать осталась без работы с ребенком и ребенок говорил: «Мама, я хочу велосипед», — мама отвечала: «Хоти».
Можно хотеть все, что угодно, но это нереализуемо. Надо четко понять, что это нереализуемо. Мне кажется, что те, кто сейчас хочет заниматься политикой, те, кто сейчас входит в этот процесс, те, кого мы собираем под разрабатываемые нами политические модели, — эти люди должны отдавать себе отчет на 150%, что вернуться в это нельзя. Они не просто должны кивнуть в ответ на эту, произнесенную мною, фразу. Они должны каким-то образом это пережить. Понимаете? Пережить.
Останьтесь наедине с собой и однажды встретьтесь с кем-то очень вам близким — со своим «сверх-Я», со своим идеальным «Я» или с кем-то еще, кто скажет вам: «В это вернуться нельзя». И пусть это вас обожжет по-настоящему. Это будет очень болезненный ожог, но, возможно, после него родится новая, высшая воля и новое понимание того, что можно.
Мы можем создать для того, чтобы спасти себя и мир, теперь уже только супермобилизационную схему.
Брежневская расслабуха невозможна не потому, что кто-то ее не хочет. Да, я ее не любил и не люблю сейчас, но я согласен на нее и бороться за нее согласен, согласен все что угодно делать, чтобы она восстановилась вместо этого ужаса. Но это невозможно. И в этой невозможности есть трагический крик — о невероятно суженном коридоре возможностей, о трагическом коридоре возможностей.
