убрать из Кремля Имянинникова, как троцкиста в прошлом и ничего не дающего в работе.
Это был двурушнический маневр с моей стороны. Ясно, что я предварительно договорился об этом с Гамарником, получив его согласие на откомандирование Имянинникова, так и на постановку вопроса о нем перед Ежовым с тем, чтобы на место Имянинникова либо посадить более сильного заговорщика, либо, в крайнем случае, вовсе никого не брать. Должен сказать, что из-за почти ежедневного его пьянства просто становилось опасным терпеть Имянинникова в Кремле.
В связи с этим я хотел бы подчеркнуть, что вопрос об откомандировании Имянинникова, естественно, ставился нами не потому, что мы его боялись, а лишь по той причине, что как заговорщик он уже не представлял большой ценности в Кремле. Кроме того, я предполагал, что в разговоре с Ежовым, при постановке вопроса об Имянинникове, мне удастся выяснить, неизвестно ли НКВД о нем, как о заговорщике и тем самым не вскрыта ли работа заговорщиков в Кремле. Однако, что-либо выяснить мне так и не удалось.
Исключительно гнусным двурушничеством и маскировкой с моей стороны было докладывать Ежову на параде 1 Мая 1937 года о своих подозрениях в отношении некоторых высших начальников Красной армии.
Двурушничеством и маскировкой с моей стороны было – посылка Ежову из особого отделения ГУГБ Кремля личного архива А. Енукидзе, взятого у него в квартире еще в 1935 году.
Двурушничеством и пробой с моей стороны было заявлять М.П. Фриновскому о своих подозрениях в отношении К. Мерецкова. Я знал, что Мерецков проходит по показаниям некоторых арестованных заговорщиков, известен уже НКВД, и потому смело мог сказать, что Мерецков де остается на свободе зря.
Двурушничеством и пробой с моей стороны было заявлять в начале 1937 года, во время какого-то военного совещания в Кремле, бывшему начальнику 5-го отдела НКВД Леплевскому о своих подозрениях в отношении начальника Разведупра Урицкого.
Я знал со слов Гамарника и Фельдмана (его большого друга), что Урицкий заговорщик, но в отношении его высказал голое подозрение, не говоря ничего конкретного.
Двурушничеством с моей стороны было также отказаться от выдвижения кандидата от РККА на пост начальника политотдела (комендатуры) Кремля и принятие на эту должность Трофимова, выдвинутого политотделом ГУПВО НКВД. Можно было бы привести много других фактов двурушничества и маскировки с моей стороны с исключительной целью заслужить доверие у Ежова и тем самым выполнить данную мне в этом отношении Гамарником и Любченко директиву.
ВОПРОС: Расскажите о Ваших встречах с Любченко в 1937 году.
ОТВЕТ: В 1937 году с Любченко я встречался несколько раз. После февральского пленума ЦК ВКП(б) в 1937 году, из беседы с Любченко я заключил, что деятельность антисоветского националистического подполья на Украине и, в частности, военно-фашистской организации широко развернулась, что в частях Красной армии на Украине имеется много начсостава, вовлеченного в организацию, и что подготовлены повстанческие кадры для вооруженного выступления против Советской власти.
Любченко говорил также о том, что часть бывших командиров и курсантов школ червонных старшин вовлечена в военно-фашистскую организацию, что в нее же завербованы многие местные военкомы и что оружие для повстанцев он имеет в виду (на первый период) частью получить из Осоавиахима.
В связи с докладом Сталина на пленуме ЦК ВКП(б), в котором он призывал к повышению бдительности, Любченко заявил мне, что теперь нам придется еще больше конспирироваться и маскироваться.
В последнюю мою встречу с Любченко в июле 1937 года в Кремле, когда уже начался разгром заговорщиков всех мастей, он был крайне взволнован и высказал опасения о возможности вскрытия антисоветского подполья на Украине.
ВОПРОС: Какие же практические выводы сделал Любченко из факта начавшегося разгрома заговорщиков?
ОТВЕТ: Он дал мне задание не прекращать работу, так как на Украине, по его словам, пока еще никто не думает о прекращении борьбы с Советской властью. В эту же встречу Любченко прямо предложил мне убить Сталина.
Однако, его взволнованное поведение, желание не понижать моей активности и самый факт сделанного мне предложения убить Сталина – показали мне, что Любченко делал последние отчаянные попытки спасти наше предательское дело, почему в страхе перед неизбежным крахом пытался ускорить убийство Сталина.
ВОПРОС: Вы приняли предложение Любченко?
ОТВЕТ: Да. Я ему заявил, что к этому давно готов. Больше с Любченко до его самоубийства я не встречался. После самоубийства Любченко мне стало совершенно ясно, что все разгромлено или будет до конца разгромлено.
ВОПРОС: Что Вы можете еще добавить по поводу Вашей заговорщической деятельности?
ОТВЕТ: Я хотел только еще сказать о Булине. Один факт дает мне основание считать, что Булин знал о моем участии и роли в заговоре и что после самоубийства Гамарника он по преемственности возглавлял какую-то линию заговора.
В июле или августе 1937 года в Кремле, в присутствии членов Политбюро ЦК ВКП(б) происходило ответственное военное совещание, на котором очень много говорилось о вскрытых в Красной армии врагах народа и о мерах по дальнейшему выкорчевыванию их. При этом было названо немало фамилий таких лиц.
Во время перерыва, в коридоре, рядом со мной стоял Булин, который с улыбкой и подмигиванием, обращаясь ко мне, сказал: “Ну как?”
Я ответил: “Жуткое дело”.
Тогда Булин мне сказал: “Надо не теряться, а продолжать действовать”. Однако, как это нужно было понимать, я его не спросил.
Зная от Гамарника, что Булин также является заговорщиком и что он должен был знать от того же Гамарника обо мне, как об участнике заговора, я считаю, что в момент разгрома заговора он сказанным дал мне директиву продолжать заговорщическую деятельность. О другом же я и подумать не мог, ибо ни в каких официальных, служебных отношениях с Булиным в то время мы не находились.
Больше я с ним не встречался.
ВОПРОС: Расскажите, при каких обстоятельствах, кем Вы были завербованы для шпионской работы?
ОТВЕТ: Выше я уже показал о том, что в результате измены галицийской бригады я в 1920 году попал к полякам и, как комиссар бригады, был ими арестован.
На второй день меня вызвали в польский штаб, находившийся в Микулинцах, где со мной беседовал какой-то штабной офицер, как мне потом стало известно, из польской разведки. Ему я рассказал, что являюсь сыном жандарма, бывшим офицером царской армии и содействовал измене галицийской бригады, так сам я убежденный враг Советской власти.
Выслушав меня, офицер сказал, что мне придется вернуться в Красную армию и помимо антисоветской работы заняться шпионажем. Я, конечно, изъявил ему свое согласие.
ВОПРОС Почему “конечно”?
ОТВЕТ: Я говорю “конечно”
