Раз тот, кто сражается, рискует всем, значит, то, за что он сражается, должно быть для него более ценным, чем его собственная кровь. Даже Макиавелли, великий жрец «интереса», не считал, что он может побудить своих соотечественников сражаться за освобождение Италии, указав им на выгоды, которые каждый из них мог извлечь из этого предприятия; поэтому его «Государь» заканчивается пламенным воззванием к их antico valor[56]. Бог, страна, нация, раса, класс, справедливость, честь, свобода, равенство, братство относятся к одной и той же категории мифов, ради которых люди готовы пожертвовать своей жизнью и всегда жертвовали. Что еще более удивительно, эта формула работает и в обратном направлении. Чем больше крови пролито во имя какого-либо мифа — по большей части это относится к нашей собственной крови, но иногда и к крови врага, — тем священнее этот миф. Чем более он священен, тем меньше мы склонны рассматривать его в рациональных, инструментальных терминах. Человеческое желание придать кровопролитию великий и даже священный смысл настолько непреодолимо, что разум становится практически бессилен. Как доказывают надписи на памятниках немецким солдатам, убитым во время Второй мировой войны, — когда нет того дела, за которое стоит воевать, его нужно придумать.
То, ради чего люди воюют, необязательно имеет какую-либо действительную ценность. Напротив, предметы, которые в иной ситуации совершенно бесполезны, могут приобрести самую высокую ценность только потому, что их появление связано с войной, напоминая таким образом о встреченных, пережитых и преодоленных опасностях. Принятая у индейцев Северной Америки система получения coups (трофеев) в качестве доказательства доблести — это как раз характерный случай такого явления. То же самое относится и к трофеям, которые часто украшают дом современного солдата. Существует предание о Чингисхане: когда его спросили, какая самая приятная вещь в жизни, он ответил: прижимать к груди жен и дочерей поверженного врага — при этом он, конечно, не имел в виду, что испытывал недостаток в женщинах для постельных утех. От Эльзаса и Лотарингии до Данцига, от Кашмира до сектора Газа существует множество мест, которые были бы совсем забыты Богом и никогда не приобрели бы значимости, приписываемой им, если бы они не были обильно политы кровью в непрерывных с сражениях. Напротив, последующие поколения, которые не участвовали в этих битвах, часто недоумевают, что же так возбуждало их предков и ради чего те проливали кровь.
Те же мыслительные процессы, которые приводят к повышению значимости целей войны, вызывают и склонность к приукрашиванию средств ее ведения. На протяжении всей истории человечества оружие и снаряжение были предметом нежной заботы и даже поклонения, и все только потому, что они имели отношение к вооруженным конфликтам. Одним из проявлений этого феномена был обычай давать имена пушкам, копьям и т. д. В «Песне о Роланде» мечи: «Дюрандаль» («крепкий, несокрушимый»), «Жуайез» («радостный, неугомонный») и «Пресьоз» («ценный, дивный») — окружены таким почитанием, как если бы они были живыми существами. Кроме того, оружие не просто утилитарное устройство, а символ могущества. Этим объясняется и тот парадоксальный факт, что, хотя из всего снаряжения вероятность потерять или повредить именно оружие в бою наиболее высока, последнее чаще всего украшают, причем иногда до такой степени, что оно превращается в весьма дорогостоящее произведение искусства. Уже раввины, которые писали Талмуд, спорили между собой, можно или нельзя носить оружие в субботу: дело в том, что его эстетическая ценность считалась столь же важной, как и функциональная. Хотя с течением времени видоизменялась декоративная отделка оружия, она не исчезла полностью. Так же, как древние греки и римляне посвящали оружие богам и вешали его в их храмах, сегодня мы водружаем его в центре площадей и выставляем напоказ при соответствующих обстоятельствах.
Процесс, в ходе которого оружие приобретает значимость символа могущества, выглядит еще более поразительным в свете того факта, что, не будучи обусловленным утилитарными соображениями, этот процесс может достичь такой точки, где он сначала подрывает, а затем и отрицает первоначальный смысл существования оружия. Публичная демонстрация и пропаганда могут сделать оружие слишком ценным, чтобы подвергать его риску, особенно если оно мощное, и потому дорогое и редкое. Именно это произошло, к примеру, с линкорами во время Первой мировой войны. Сначала их значимость была раздута годами пропаганды и участием в военно-морских парадах. Когда пришла война, они по большей части простаивали в порту, предоставив более мелким, дешевым и предназначенным для расхода подводным лодкам, эсминцам и миноносцам вести бои между собой. Современные авианосцы оказались пойманными в ту же ловушку. И в этом случае мы обнаруживаем, что мощь, дороговизна, немногочисленность и символический смысл оружия выступают вкупе и таким образом многократно усиливают значимость друг друга, создавая некий порочный круг. Ценность этих кораблей как с материальной, так и с символической точки зрения настолько велика, что трудно представить себе такую цель, ради поражения которой их можно было бы осмысленно подвергнуть риску. По этой причине в наименовании их официальной миссии — «проецирование силы» — заложено противоречие. Если же действительно разразится война, велика вероятность того, что они разделят судьбу своих предшественников.
То, что применимо к орудиям войны, в равной степени можно отнести и к одежде. Племенные воины всегда считали войну великим событием, дающим им повод облечься в самые пышные украшения, какие только у них есть, включая перья, плюмажи, маски и татуировки. Восхваление великолепного убранства героев всегда было неисчерпаемой темой великих эпических поэм о воинах. Хотя Август был намного более талантливым политиком, чем полководцем, статуя, которую он воздвиг в Форуме, названном его именем, изображает его в доспехах. Его примеру позднее последовал Марк Аврелий, который, если судить по его знаменитым «Размышлениям», по темпераменту был одним из самых мирных правителей, когда-либо живших на земле. Сохранившиеся образцы свидетельствуют, что средневековое оружие столь же часто ценили за декоративные достоинства, как и за практические. В 1799 г. мамлюки шли на бой, одевшись в лучшие доспехи и взяв свое лучшее оружие, из-за сильного желания завладеть которым французы, одержав победу, вылавливали из Нила их тела. Каждый посетитель музея военной истории знает, что целые состояния расточались на золотые шлемы, гравированные, рифленые и инкрустированные латы, лакированные доспехи и т. п.; даже сегодня на экипировку одного гвардейца британской королевской Конной гвардии уходит сумма, равная стоимости небольшого автомобиля.
Когда доспехи утратили свои функции и были вытеснены униформой, изобретенной в XVII в., потребовалось совсем мало времени, чтобы вновь вернулся вкус к декорированию. Правители XVIII в., такие, как Людовик XIV, Петр I и Карл XII, а также мелкие князья часто в качестве хобби занимались разработкой военной формы. Неудивительно, что многие костюмы, которые они придумывали, были столь же великолепны, сколь и бесполезны с военной точки зрения. Однако не следует думать, что накрахмаленные воротнички, сияющие пуговицы, высокие головные уборы, обтягивающие рейтузы, разноцветные погоны и напудренные парики предназначались исключительно для парадов. Напротив, на протяжении значительного периода истории, вплоть до наполеоновского периода, сами сражения представляли собой величайшие парады. Тогда, как и сейчас, армии, находящиеся на марше, добывающие продовольствие или занятые рытьем траншей во время осад, часто выглядели как сборища пугал. Однако накануне каждой крупной баталии войска можно было застать за усердной работой: они начищали до блеска оружие и приводили мундир в должный вид. Склонность современных археологов приписывать «церемониальные» функции любому дорогому, богато украшенному предмету, найденному ими, основывается на непонимании прошлого и сама по себе олицетворяет это непонимание. Как говорил Платон, битва — это как раз тот момент, когда мужчине надлежит быть нарядно одетым.
За последние полтора века увеличивающаяся дальность действия оружия и его растущая поражающая способность привели к тому, что пышные военные мероприятия стали еще более искусственными; одна за другой, и обычно против воли, армии были вынуждены отказаться от пышных мундиров и заменить их однообразной практичной униформой, защитный цвет которой сливается с местностью. Однако не далее как во время Первой мировой войны униформа была обычной одеждой для глав государств, за исключением президентов республик, которые по упомянутой причине выглядели бледно на фоне своих ослепительных коллег. До сегодняшнего дня пристрастие к униформе характерная черта определенных социальных групп, которые носят камуфляжные костюмы, высокие военные ботинки и форменные береты. Для лидеров многих развивающихся стран, как и предводителей партизанских движений, начиная от Жонаса Савимби и заканчивая Ясиром Арафатом, не было и нет ничего приятнее, чем гордо расхаживать в военной форме. Несмотря на то что в развитых странах этот обычай по большей части утрачен, здесь тоже военная униформа в определенном смысле остается наиболее характерным церемониальным облачением. От Пекина и до Белого дома — если правители хотят произвести впечатление, они окружают себя почетным караулом, одетым в униформу, которая, как правило, столь же бесполезна, сколь и напыщенна.
