Маркс подчеркивает, что отчуждение возникает не только в процессе производства, оно тотально, вплоть до самоотчуждения:
«Мы рассмотрели акт отчуждения практической человеческой деятельности, труда, с двух сторон. Во-первых, отношение рабочего к продукту труда, как к предмету чуждому и над ним властвующему. Это отношение есть вместе с тем отношение к чувственному внешнему миру, к предметам природы, как к миру чуждому, ему враждебно противостоящему. Bо-вторых, отношение труда к акту производства в самом процессе труда. Это отношение есть отношение рабочего к его собственной деятельности, как к чему-то чуждому, ему не принадлежащему. Деятельность выступает здесь как страдание, сила — как бессилие, зачатие — как оскопление, собственная физическая и духовная энергия рабочего, его личная жизнь (ибо что такое жизнь, если она не есть деятельность?) — как повернутая против него самого, от него не зависящая, ему не принадлежащая деятельность. Это есть самоотчуждение, тогда как выше речь шла об отчуждении вещи» [93, с. 93].
Деятельность выступает как страдание, сила — как бессилие, зачатие — как оскопление! И на этой схоластике строится доктрина разрушения жизнеустройства огромной страны!
Надо вспомнить и представление Маркса об истоках отчуждения. Он пишет:
«Разделение труда есть экономическое выражение общественного характера труда в рамках отчуждения. Иначе говоря, так как труд есть лишь выражение человеческой деятельности в рамках отчуждения, проявление жизни как ее отчуждение, то и разделение труда есть не что иное, как отчужденное полагание человеческой деятельности в качестве реальной родовой деятельности, или в качестве деятельности человека как родового существа» [93, с. 137].
А когда же возникло, по Марксу, разделение труда, а за ним частная собственность и отчуждение? Читаем в «Немецкой идеологии»:
«…Развивается и разделение труда, которое вначале было лишь разделением труда в половом акте… Следовательно, дана и собственность, зародыш и первоначальная форма которой имеется уже в семье, где жена и дети — рабы мужчины. Рабство в семье — правда, еще очень примитивное и скрытое — есть первая собственность, которая, впрочем, уже и в этой форме вполне соответствует определению современных экономистов, согласно которому собственность есть распоряжение чужой рабочей силой. Впрочем, разделение труда и частная собственность, это — тождественные выражения» [94].
Но ведь это — модернистская версия ветхозаветной идеи первородного греха! Как можно было в конце XX века включать ее в методологическое основание рациональной социологии?
Как же видит Маркс светлое будущее, в котором будет устранено отчуждение? Вот как: «Упразднение всякого отчуждения, т. е. возвращение человека из религии, семьи, государства и т. д. к своему человеческому, т. е. общественному бытию» [93, с. 117].
Выходит, жить человеку в лоне семьи и государства (страны) — это отчуждение, превращенная форма, а «вернуться» к истинно человеческому бытию — значит сбросить эти оковы. А что значит «вернуться»? Когда раньше человек был таким свободным — без семьи, без религии? Только до грехопадения. Обо всем этом во время перестройки наши философы разумно умалчивали. Видимо, понимали, что даже самые восторженные демократы от них отшатнутся.
Представление Маркса о будущем без отчуждения — это вывернутый наизнанку кальвинистский идеал индивида, который надеется быть причисленным к числу избранных. Вебер пишет:
«Общение кальвиниста с его Богом происходило в атмосфере полного духовного одиночества… Каждый, кто хочет ощутить специфическое воздействие этой своеобразной атмосферы, может обратиться к книге Беньяна “Pilgrim’s progress” ["Путешествие пилигрима”], получившей едва ли не самое широкое распространение из всех произведений пуританской литературы. В ней описывается, как некий “христианин”, осознав, что он находится в “городе, осужденном на гибель”, услышал голос, призывающий его немедля совершить паломничество в град небесный. Жена и дети цеплялись за него, но он мчался, зажав уши, не разбирая дороги и восклицая: “Life, eternal life!” ["Жизнь! Вечная жизнь!”]… И только после того, как паломник почувствовал себя в безопасности, у него возникла мысль, что неплохо бы соединиться со своей семьей» [29].
Посмотрим, как гипостазирование «отчуждения» применялось в подрыве легитимности советского строя. Вот уж, действительно, всесильное учение — самые туманные высказывания Маркса можно было трактовать совершенно произвольно, наши демократические гуманитарии и впрямь сумели сломать «механизмы торможения» в интеллектуальной сфере.
А.И. Кравченко даже дефицит представил как превращенную форму (видимо, он считает, что дефицит маскирует изобилие, о котором надо догадываться). Он пишет:
«Трудовая деятельность человека, лишенная своей действительной общественной связи, выражаясь словами молодого Маркса, оказывается мукой, а “его собственное творение — чуждой ему силой, его богатство — его бедностью, сущностная связь, соединяющая его с другим человеком, — несущественной связью… его производство — производством его небытия, его власть над предметом оказывается властью предмета над ним…”.
К примеру, постоянный дефицит товаров не только парализует социальную активность, создает напряженность в отношениях между людьми и открывает широкие каналы для спекуляции и хищений. Выражаясь языком социологической теории, товарный дефицит при социализме — это такое положение дел, когда производство общественного богатства становится производством общественного небытия» [80].
Как это понять, товарищи марксисты? Как и почему при социализме «производство общественного богатства [например, колбасы или колготок] становится производством общественного небытия»? Что это за «социологическая теория», на языке которой написаны подобные законы общественного развития?!
Смысл всех этих парадоксов — представить советскую производственную систему «производством общественного небытия», а богатство советского человека — его бедностью… Ну, внушили людям эти фантомы — и что они видят? Витрины магазинов ломятся от «товарного изобилия», а веет общественным небытием. За ночным окном — туман…
В статье А.И. Кравченко после теоретического введения, со ссылками на Маркса, Вебера и Мамардашвили, следуют почти 20 страниц текста (по 1800 знаков) с перечнем дефектов советского бытия, якобы порожденных отчуждением. Начинается на высокой ноте — горнее, дольнее…
Вот, для примера:
«Признак социального паралича — глубоко зашедший процесс отчуждения. Отчужденная форма, которой подчиняются социальные отношения, переворачивает их “таким образом, что человек именно потому, что он есть существо сознательное, превращает свою жизнедеятельность, свою сущность только лишь в средство для поддержания своего существования” [Маркс]…
Превратить свою сущность в средство своего существования — значит принести горнее в жертву дольнему, возвышенное — низменному. Унижая свое достоинство, человек дает администратору взятку (хотя это крайне противно ему делать) ради того, чтобы устроить в вуз сына, получить квартиру, продвинуться по службе, т. е. облегчить себе жизнь. Сущность (этические и нравственные принципы, за которые иной готов отдать жизнь) превращается в средство существования… Проводник выдает пассажиру несвежее, судя по всем признакам, использованное белье, провозит за определенную мзду безбилетника. Государственный вагон, доверенный ему в соответствии со служебными обязанностями, превращается в частную лавочку. Иной становится частным кондуктором на государственной дороге, кладет считанную только им выручку себе в карман… Человек привлечен к уголовной ответственности, а в суд идет положительная характеристика, принятая на общем собрании завода или цеха» [80].
Круто, ничего не скажешь. «Государственный вагон превращается в лавочку» — поистине превращенная форма. А «несвежее, судя по всем признакам, использованное белье» — это и есть «мир наизнанку»! И над всем этим дольним советским миром летает дьявол, принявший превращенную форму мохнатой мзды.
Здесь мы не можем даже перечислить плотно упакованные в 20 страниц описания ужасов отчуждения в СССР, остановимся на одном. Это — нарастающие жалобы демократической интеллигенции на то, что рабочие в СССР слишком мало работают. Выходят после смены с завода, как огурчики — шутят, смеются. Да это «признак социального паралича — глубоко зашедший процесс отчуждения»! С 1960-х годов плакали над этим на кухнях, а при Горбачеве — на страницах журналов «Коммунист» и «СОЦИС».
А.И. Кравченко пишет: «Будучи реальными потребителями (ибо получают всамделишную зарплату), они не являются никакими реальными производителями. Но не будучи производителями материальной продукции, как они могут получать деньги в качестве рабочих? Символические работники выполняют символический труд, но получают несимволические деньги» [80].
