Наглядной иллюстрацией служит некогда влиятельная теоретическая схема возникновения революций, которую в середине 1960-х гг. выдвинул Сэмюэл Хантингтон. Предложенная им схема отличалась элегантной стройностью, эрудированной аргументацией и доступной для широкого понимания формой изложения[71]. Было бы ханжеством также не отметить, насколько умело Хантингтон заострил свою схему в том самом направлении, которое в период Вьетнамской войны требовалось Вашингтону. Хантингтона не зря прозвали «Карлом Марксом для Пентагона». Кстати, он лично выезжал во Вьетнам консультировать американское командование по стратегии борьбы с партизанами, а бунтующие студенты тем временем пикетировали его кабинет в Гарварде.
Суть схемы Хантингтона заключалась в том, что общество в переходный период модернизации испытывает множество опасных стрессов из-за подрыва традиционных устоев, социальных и семейных авторитетов, религиозной веры, хозяйственных укладов, перемещения населения из знакомого маленького мира деревень в беспорядочно растущие города. Традиционное общество было неподвижно и стабильно в силу многовековой инерции, утверждал Хантингтон вместе со всей школой модернизации. Сегодня, заметим, такие утверждения повергли бы в оторопь исторических демографов, антропологов и социологов, которые собрали массу свидетельств самых разнообразных кризисов в досовременных «традиционных» обществах: экологических, геополитических, эпидемических, популяционных, урбанистических, династических, религиозно-идейных. Доступно изложенный каталог подобных примеров содержится в недавней книге Джареда Даймонда с простым и грозным заголовком «Коллапс»[72]. Стабильным и рационально саморегулирующимся – предрекала вся школа модернизации – станет в будущем и новое модернизированное общество. Подобно послевоенному Западу, стабильность, благосостояние и затухание идеологических конфликтов будут обеспечены либеральными нормами современности и постоянно высокими темпами научно регулируемого экономического роста.
Самое же рискованное – неустойчивое переходное состояние модернизации, из которого, по схеме Хантингтона, и возникают революции. Его вывод был брутально прост: переходный период от традиции к современности требует целенаправленной диктатуры, способной предотвращать сбои в процессе. Поэтому Вашингтону рекомендовалось не комплексовать и относиться прагматично-реалистически к своему вынужденному покровительству военным и авторитарным правителям в Третьем мире, от гаитянского Папы Дока до заирского фанфарона Мобуту Сесе Секо и кровавого индонезийского генерала Сухарто – вполне по восхищенно-циничной формуле президента Франклина Рузвельта, высказанной по ходу доклада о деяниях никарагуанского диктатора Сомосы: «Совершеннейший сукин сын, но наш сукин сын!». Без либеральных экивоков, лучшими примерами модернизационной диктатуры Хантингтон называл Японию после Реставрации Мэйдзи 1860-х гг., Турцию при Ататюрке и (надо отдать должное последовательности правоконсервативного Хантингтона) сталинский режим в СССР.
Контрреволюционная теория Хантингтона не была ни обычным психологизирующим морализаторством, ни публицистической апологией силовой политики и американского империализма (хотя и заставила поморщиться многих его коллег по школе модернизации). Это была мощно аргументированная схема, в которой присутствовали как анализ структурных условий, взятых в исторической динамике, так и функциональное указание на роль элит и политических режимов, источники массового недовольства, влияние мировой геополитики и идеологической конфронтации времен холодной войны. Фактор модернизационного стресса объяснял многое. Как оказалось, слишком многое.
Новая теория революции: прорывВ 1973 г. появляется ставшая знаковой статья Чарльза Тилли под простым вопросительным заголовком «Порождает ли модернизация революцию?»[73]. Ответ Тилли на поставленный в заголовке вопрос был еще проще – нет. Тилли, тогда еще считавшийся восходящей звездой школы модернизации, попытался досконально разобраться в том, какие, собственно, процессы и в какой причинно-следственной последовательности Хантингтон объединил под широкой омни-рубрикой модернизации.
Критическая аргументация Тилли двигалась по очень длинному, но хорошо проработанному списку возможностей. Итак, что именно и каким образом вызывает протесты и революции: урбанизация, демографический взрыв, произведенный внедрением санитарии, массовое распространение грамотности, секуляризация, воздействие СМИ, демонстрационный эффект современного уровня потребления, появление авангардных идеологий, возникновение интеллигенций, коррупция в госаппарате, мировые рыночные колебания и экономические кризисы, так болезненно поражающие экспортирующие сырье сектора и мелкотоварное сельское хозяйство на периферии, пролетаризация вчерашних крестьян и ремесленников, упадок в статусе и доходах сельских помещиков и священнослужителей или патриотические чувства, направленные против иностранных колонизаторов и империалистического вмешательства? Опять «все выше названное»? И все-таки в какой последовательности? Или почему в Индокитае коммунисты побеждают, в Малайе терпят поражение, а голландское господство в Индонезии и французское в Алжире свергают повстанцы-националисты, которые при этом сами подавляют коммунистов?
При ближайшем рассмотрении основополагающая концепция модернизации начинала расползаться и распадаться на множество слишком разнообразных процессов. Что толку в абстрактной концепции, которая неизбирательно, скопом предлагает объяснить все? Студенческие демонстрации в Мексике, «негритюд» и панафриканизм, крестьянские самозахваты земли в Бразилии, «революции сверху» патриотических полковников в исламских странах и Латинской Америке, организованное Махатмой Ганди ненасильственное сопротивление британскому господству в Индии, возглавляемые коммунистами многолетние партизанские войны в Китае и Корее против японской оккупации или во Вьетнаме против французов и американцев – и все это разнообразие выводится из стресса модернизации? Объяснение столь изменчивых конфигураций явно требовало более точных, чем модернизация, категорий и более избирательной аналитической стратегии.
Тилли выступал тогда далеко не в одиночку. На легендарной пленарной сессии ежегодного собрания Американской социологической ассоциации в 1974 г. в ответ на выступление Алекса Инкелеса его младший оппонент Иммануил Валлерстайн представил убийственно краткий доклад «Модернизация, мир праху ее»[74].
Отметим и настоящее восстание среди американских славистов и советологов против прежде господствовавшей ортодоксии, объяснявшей абсолютно все в советской истории, политике, культуре и обществе единственным омни-фактором тоталитаризма. Новое поколение «ревизионистов» (по отношению к теории тоталитаризма), воспользовавшись удачным моментом разрядки напряженности в холодной войне, который облегчил доступ в страны советского блока, развернуло в 1970-е гг. целый фронт исследований по культуре, социальной и политической истории Восточной Европы. Это движение принесло обильный урожай публикаций, полных интересных нюансов и богатой эмпирики насчет многих процессов, личностей и событий советской истории, которые до наступления перестройки считались вотчиной наиболее ортодоксальных историков КПСС или того подавно – идеологическим табу.
Как нередко случается в ходе научных переворотов, старшие лидеры школы модернизации на эту критику так и не ответили. Защищенные званиями и положением в ведущих университетах, они просто отступили в свои кабинеты. Школа модернизации ушла со сцены молча. Большинство бывших теоретиков модернизации в дальнейшем занималось рутинной преподавательской и академической работой. В забвении умерли Талкотт Парсонс и Роберт Мертон. Кое-кому удалось уйти из резко к ним охладевшей научной среды в экспертный консалтинг и политику – подобно Збигневу Бжезинскому, который в бытность свою молодым преподавателем Колумбийского университета сделал себе имя как один из наиболее ортодоксальных теоретиков тоталитаризма (кстати, Бжезинский преподавал тогда совместно с молодым африканистом Валлерстайном очень популярный среди студентов курс по политической модернизации незападных стран). Неукротимый Сэмюэл Хантингтон двадцать лет спустя предпринял попытку реванша с опубликованием преднамеренно провокационного прогноза столкновения цивилизаций[75]. Однако американский истеблишмент в конъюнктуре 1990-х гг. переживал эйфорию в связи с чудесным избавлением от советской угрозы, неожиданными экономическими затруднениями дотоле неудержимой Японии и наступлением беспрецедентного подъема американских финансовых рынков. Тем более что Китай им еще казался просто развивающейся страной, наконец последовавшей американской вере в рынки, а исламский фундаментализм переживал временную фазу спада. Поэтому потребитель оказался более склонен к оптимизму Фукуямы[76] и футурологии глобализации, нежели к мрачным пророчествам Хантингтона.
