Разумеется, роль агентов была различной: одни были «чекистами в рясах», у других статус был не столь высоким. Так, если КГБ сообщал, что в 1982 году состоялось 1809 встреч с церковными деятелями (письменные доносы в отчет не включались), то нет оснований предполагать, что все эти люди были штатными агентами: некоторые могли даже не знать, что дают материал для тайных служб. Рассказ одного священника о методах вербовки агентов представляется достаточно типичным. Через два дня после подачи документов для поступления в духовную семинарию этого человека посетил капитан КГБ, который по-отечески предостерег его и посоветовал избрать другую карьеру: местный архимандрит якобы соблазняет и насилует молодых людей[381]. Юноша стоял на своем, и к нему опять пришел тот же гость — на этот раз с сообщением, что кто-то против его приема в семинарию. Впрочем, КГБ поможет открыть нужные двери, если абитуриент докажет, что он честный человек и не антисоветчик. Капитан всего лишь хотел, чтобы молодой человек позвонил ему через несколько дней, что тот и сделал. Телефонный разговор был заурядный: как себя чувствует будущий священник, хватает ли ему на еду. Это было все… пока. При необходимости КГБ свяжется с новобранцем. Согласно этому источнику, до 1985 года практически с каждым, кто хотел поступить в духовную семинарию, секретные службы вступали в контакт подобным образом. Позднее КГБ ограничил вербовку только перспективными кандидатами — обычно людьми с высшим образованием, у которых было больше шансов на продвижение в церковной иерархии: «На нашем курсе мы не скрывали друг от друга этих контактов. Наоборот, мы предупреждали друг друга: «Меня вызывают в такое-то место. Если что-то случится, будешь знать, где меня арестовали». Возвратившись с этих встреч, мы сообщали друг другу, о чем шла речь, какие задавались вопросы, и предупреждали тех, кому могла угрожать опасность»[382]. Первые контакты с КГБ были, как правило, вполне невинного свойства: они хотели знать о подозрительных иностранцах, — а какой достойный гражданин откажется выполнить свой патриотический долг? Вопросы о внутренних церковных делах, о коллегах и прихожанах задавались позднее. Однако такой подход был пригоден для Москвы, но не для провинции, где иностранцев никто в глаза не видел и не имел с ними связей.
Когда священник, которого вербовал капитан КГБ, не поддался, его послали к «неверным» — в Румынию Чаушеску. Последняя попытка вербовки была сделана за десять дней до неудавшегося августовского путча 1991 года. По мнению этого священника, чуть ли не каждый второй русский православный священнослужитель сотрудничал с КГБ. Якунин приводил гораздо меньшую цифру (15–20 %), но он, по-видимому, имел в виду агентов, а не всех, с кем вступали в контакты. Бакатин, который несколько месяцев после путча возглавлял КГБ и имел уникальную возможность познакомиться с секретными архивами, сообщал, что лишь немногие из тех, с кем КГБ вступал в контакт, категорически отказывались от сотрудничества.
Лишь одну группу не шокировали разоблачения священников, сотрудничавших с КГБ, — крайних правых. Напротив, полагали они, осуждать следовало «эдельштейнов» с их нападками на «чекистов в рясах». До революции церковь решительно не допускала в свои ряды «эдельштейнов». Да и КГБ был очищен от евреев стараниями Сталина и генерала Рюмина, которому за это причитаются посмертные почести (Рюмин был главным организатором «дела врачей»; после смерти Сталина казнен). Нападки на агентов и коллаборационистов — «явная антихристианская пропаганда»[383]. Но и среди демократов не было единодушного мнения, как относиться к агентам и коллаборационистам. Некоторые, вроде священника-реформиста В. Полосина (депутата Верховного Совета), считали, что сама по себе служба в качестве информатора властей не является нарушением канонического закона per se[384]. Либерал Шушарин писал, что система засылки агентов в церковь отвратительна и бессмысленна одновременно, ибо есть другие способы регулировать церковную жизнь, если церковь это позволяет. Подобные выступления подверглись яростной атаке со стороны Зои Крахмальниковой, которая протестовала против преуменьшения масштабов «индустрии предательства», — ибо «худые сообщества развращают добрые нравы» (1 Кор. 15, ЗУ)[385]. Патриарх заявил, что грешно обвинять невинных, а самиздатский журнал сообщил, что кличка патриарха в КГБ была Дроздов. Возможно, засылка агентов КГБ в церковные круги и была бессмысленным делом, но в Восточной Германии и других странах она, несомненно, подрывала мораль и порождала взаимную подозрительность, которая сохранялась долгое время после крушения самой системы.
Правда, тирания секретной полиции смягчалась ее коррумпированностью. С одной стороны, КГБ глубоко проник в церковные институты, но, с другой стороны, церковные сановники научились искусству завоевывать расположение КГБ с помощью небольших (а иногда и больших) подношений, пирушек и тому подобного[386].
Высшие церковные иерархи, которые не были прямыми агентами, сами вызывались помогать и вели себя в полном соответствии с пожеланиями партии и правительства. Их не нужно было инструктировать: опыт и инстинкт подсказывали им, чего от них ждут. Менее чем за год до августовского путча патриарх Алексий II заявил в интервью «Правде»: он молится за то, чтобы разногласия внутри партии не углубились и не привели к катастрофе, — молитва, на которую Бог, очевидно, не обратил внимания. В 1989 году митрополит Питирим посетил Высшую партийную школу и на вопрос, как он себя чувствует в этом странном месте, ответил: «Естественно и легко»[387]. У церкви и у партии, заметил митрополит, одни и те же проблемы: мир во всем мире, культура, моральное состояние общества — так что есть широкое поле для сотрудничества.
Примерно в то же время в издательстве «Прогресс» вышла пропагандистская брошюра Питирима. По мнению «министра иностранных дел» Русской православной церкви, между церковью и государством существуют и всегда существовали отличные отношения. Если советская власть и наказывала некоторых священников, то лишь из-за политической враждебности к режиму.
Однако духовенство постепенно поняло, что оно потеряет паству, если будет настаивать на своей оппозиции правительству, которое пользуется поддержкой большинства народа. В настоящее время в церкви нет диссидентов. Якунин, например, в 1966 году был лишен сана и осужден вовсе не за христианскую деятельность, а за спекуляцию иконами на черном рынке. Очень жаль, что введенные в заблуждение зарубежные священнослужители поддерживают таких недостойных людей.
Подобные выступления были правилом, а не исключением, и церковные издания были переполнены ими. И хотя эти изъявления лояльности были, мягко говоря, несколько преувеличенными, во всяком случае, они повторялись так долго, что, вероятно, стали второй натурой.
В июне 1990 года Алексий, митрополит Ленинградский и Новгородский, был избран пятнадцатым патриархом Русской православной церкви. В то время многие интересовались, станет ли он пятым советским патриархом или пятнадцатым русским. Его политические заявления после избрания звучали умиротворяюще, от них веяло новым духом независимости. Он нашел добрые слова для патриарха Тихона, который был противником советской власти в начале 20-х годов. Алексий II постепенно отмежевался от «сергианства» — политики подчинения партии. Позднее он сказал, что трагедия Сергия была в том, что он пытался честно договориться с преступниками, узурпировавшими власть[388]. На вопрос о том, удручали ли его гонения коммунистов на церковь, патриарх ответил словами Максимилиана Волошина: «В пытках мы выучились верить и молиться за палачей»[389].
Хотя либералы считают, что часть патриархата стремится к новому политическому альянсу — между фундаменталистами, патриотами и коммунистами, сам Алексий II не поддерживает такие устремления. Он говорит, что у него нет никакой политической программы кроме Евангелия. Когда видный правый парламентарий Блохин заявил, что пытался добиться поддержки патриарха в создании режима по типу франкистской Испании, Алексий II опубликовал заявление, что он никогда не обсуждал подобных тем[390]. Когда правые предложили патриарху вторично лишить Якунина сана, так как его парламентская деятельность носит «антихристианский» характер, Алексий II ответил, что не в обычае Русской православной церкви предпринимать такие шаги по политическим соображениям[391]. Когда «Литературная Россия» опубликовала воззвание национал-коммунистических писателей и общественных деятелей, подпись патриарха, оказавшаяся среди их подписей, была тут же снята.
