США послали в Черное море военные корабли. В ответ разгоряченные политическими шагами своего руководства российские военные стали обсуждать возможность нанесения ударов по этим кораблям как силами Черноморского флота, так и силами других военных соединений.
В ответ на этот ответ США попробовали активизировать Украину и инициировать войну между нею и Российской Федерацией.
Украинцы потребовали от США (рассказываю читателю не сплетни, а достаточно достоверные, хотя и не опубликованные в открытой печати факты) задействования американского флота, американской авиации, американских средств подавления систем связи и многого другого.
США понимали, что такое задействование равносильно собственному включению в войну. На носу были выборы американского президента. В воздухе уже пахло финансово-экономическим мировым кризисом. Борьба элит в США достигла максимума. Российское руководство использовало все свои международные возможности для того, чтобы не допустить экстремального развития событий. В итоге мир не оказался втянут в ядерную войну. Но это могло произойти.
Военный кризис августа-сентября 2008 года вполне соизмерим с карибским кризисом 1962 года. Такова, по крайней мере, моя оценка.
Еще одним последствием беспрецедентного шага российского руководства по признанию Южной Осетии и Абхазии было очень острое негативное реагирование на этот шаг Европы в целом и Николя Саркози лично. Европейские «добрые следователи», ждавшие, когда европейские войска окажутся в Абхазии и Южной Осетии в виде обещанных механизмов урегулирования, почувствовали себя глубочайшим образом оскорбленными тем, что российское руководство не попало в капкан, который они соорудили.
В детских стишках по этому поводу сказано очень точно:
Плачет киска в коридоре.
У нее большое горе:
Злые люди бедной киске
Не дают украсть сосиски!
Не буду перегружать читателя деталями, но европейская «киска» и впрямь плакала, причем не фигурально, а буквально.
Что же касается российского руководства, то перед ним впервые и во весь рост встал вопрос о том, зачем совершены все эти беспрецедентные подвиги. Речь не о гуманитарном аспекте, не о том, надо или нет защищать страдающие народы Кавказа. Речь об аспекте политическом. А в политическом плане единственным настоящим результатом этого должно было бы стать включение Южной Осетии и Абхазии в состав России. То есть еще больший выход за пределы «кодекса Акелы», да и всей той модели, которую российское руководство унаследовало от Ельцина и модифицировало. Теперь уже надо было не модифицировать модифицированное, а просто переходить на другую модель. История вышла на рандеву с российским руководством и спросила его: «А ты готово?» Российское руководство, никогда ранее на подобные рандеву не выходившее, отшатнулось. Оно не отшатнулось, когда ему угрожал Акела. Но оно отшатнулось от рукопожатия Командора по имени История.
26 августа 2008 года мне пришлось срочно прервать отпуск и приехать из далекой костромской деревни в Москву. Приехав, я остро, как никогда, ощутил, что риск перерастания конфликта на Кавказе в мировую войну носит, мягко говоря, далеко не умозрительный характер. Видимо, это ощущал не я один. По причинам, являющимся для меня загадочными вот уже двадцать лет, чем выше политическое неблагополучие, тем чаще мне приходится выступать. По телевидению и радио, в газетах и журналах… Ну, и на разного рода официальных мероприятиях тоже. Выступая на одном из таких мероприятий сразу после своего приезда из отпуска, я сформулировал нечто, казалось бы, очевидное. Что у любого объекта и политической системы в том числе существуют пределы прочности. Что можно сплясать на столе, но нельзя поставить на него тяжелый танк. Стол — не постамент и не испытательный стенд. Стол — это стол.
Политическая система, созданная Путиным и ставшая — после президентских выборов 2008 года и путинских политических инноваций, которые я назвал «18 брюмера», — фактическим дуумвиратом, могла выдерживать нагрузки, которые легли на нее с 1999 по 2008 годы. Иногда это были совсем немалые нагрузки. Но после августа 2008 года на систему ложатся совсем другие нагрузки, которых она не сможет избежать. И эти нагрузки, утверждал я уже в конце августа 2008 года, раздавят существующую систему так же, как самый хороший стол будет раздавлен, если на него попытаются поставить тяжелый танк.
Пока что власть может перестроить политическую систему, приспособив ее к более серьезным нагрузкам. Но если власть не успеет это сделать вовремя, то потом будет поздно. Каждый месяц с тех пор делает все более очевидным правоту этого моего незамысловатого политологического вывода.
Но чем очевиднее это становится для всех, тем в большей степени власть избегает всего, что стало для нее обязательным после ее же собственных решительных действий. Повторю еще раз, одно дело — пободаться аж с самим Бушем, а другое дело — оказаться на рандеву с Историей.
Настойчивые заявления власти о том, что «мы с пути не свернем» (с какого пути? что это за путь, с которого нельзя сворачивать в определенных условиях?), что империи в прошлом (а Объединенная Европа — не империя нового типа?), были не только ошибочными (сейчас-то уже слишком очевидно, насколько), но и странными. Эту политическую странность надо было исследовать в ее соотнесении с идеей развития.
Я назвал эту странность переходом от политической мантры «всё в шоколаде» — к политической мантре «ништяк — рассосется». И впрямь ведь — все ответы власти на аргументы в пользу скорейшего преобразования политической системы сводились к тому, что «нечего драматизировать: оно, глядишь, само собой рассосется». Под тем «оно», которое должно само собой рассосаться, подразумевалась международная напряженность, вызванная нарушением Россией неформального «кодекса Акелы», о котором я говорил выше.
Ты долго и настойчиво объясняешь, что, согласно «кодексу Акелы», преступление (нарушение этого паскудного кодекса) требует наказания. Что это вопрос почти метафизический, то есть неотменяемый.
Ты объясняешь, что в противном случае «кодекс Акелы» (чья капитализация исчисляется сотнями триллионов долларов) должен быть выброшен на помойку. Ты объясняешь, что на стратегическом общемировом горизонте нет — в силу концептуальной вялости России в первую очередь — ничего, что могло бы быть альтернативой «кодексу Акелы».
Ты это объясняешь… Но страх перед Командором по имени История так велик, что тебя выслушивают, понимают, к чему ты клонишь, и с невротической оптимистичностью заявляют: «А мы верим, что рассосется!»
Сразу же хор голосов подхватывает: «Да-да, конечно же, рассосется!» Ты вспоминаешь в ужасе, что это прямой парафраз горбачевского: «Не надо драматизировать!» Ты наращиваешь убедительность аргументации и ее жесткость. В ответ звучат остальные горбачевские парафразы («нам подбрасывают» и так далее).
В основе, конечно же, страх перед Командором и нечто политически значимое, находящееся в симбиозе с этим страхом. Некая неотменяемая проектность, система табу, система ценностно окрашенных политических аксиом.
«Это все уже было», — думаешь ты и продолжаешь безнадежную по сути полемику. Почему продолжаешь? Потому же, почему герои какого-нибудь Сартра или Камю вели борьбу без надежды на успех. Потому, что такая борьба — твой долг. И не только долг, но и метафизическая обязанность. А еще потому, что никакая борьба не может быть абсолютно безнадежной. Абсолютно безнадежен только отказ от борьбы («нет ничего хуже, чем отказ от борьбы, когда борьба необходима», — сказал Дантон, и был абсолютно прав).
Итак, поскольку формально (по факту тогдашних публикаций и выступлений) именно я взял на себя роль оппонента власти в вопросе об абсолютной необходимости перестройки политической системы во имя спасения народа и страны, то отказаться от осмысления подобной странности и оппонирования властному оптимизму я не мог даже с этой точки зрения. Но ею все не исчерпывалось.
Кое-кто заявлял открыто и во всеуслышанье, что властный оптимизм («рассосется — и точка») вызван моими рассуждениями о необходимости коррекции системы под новые вызовы и угрозы. И что мое оппонирование потому необходимо не только с формальной точки зрения, но и по причинам иного рода.
Не знаю, насколько правы были эти «кое-кто» в своих утверждениях. Могу лишь сказать, что входившие в это «кое-кто» политические интеллектуалы не принадлежали к числу моих горячих поклонников (всегда склонных нечто преувеличивать), что они не были маргиналами, конспирологами или потенциальными «пациентами Кащенко».
Как бы там ни было, отвечать на опасную уверенность по поводу возможности движения все тем же путем и невозможности собирания вокруг России новых государственных сущностей, в чем-то похожих на империю (не более, чем Объединенная Европа, к примеру), было абсолютно необходима
