— Чтоб Ерма-ак! — изумленно тянули из угла. — С-с фонарями!
Силантий заметил краем глаза, как сник, подобрал ноги под лавку Александр. «Шпыряем парня! Какой раз…»
— Гуща! — сердито бросил Силантий в угол. — В одну воронку снаряд два раза не попадает, кому говорят?
Тихон Инякин торопливо поднял налитую до половины банку, предложил выпить за кирпичников. Без них вовек не обойтись. Чем больше мудрит Ермаков, тем виднее:
— На стройке без кирпичника — что в родилке без бабы.
Постепенно в подвале стало утихать.
С чем все же пришел Тихон? Он любил огорошить напоследок, непотопляемый.
Тихон Инякин чуть не четверть века руководил в построечном комитете различными комиссиями, а в иные годы и всем постройкомом. Старики каменщики прозывали его за глаза «непотопляемым профсоюзником» или, попросту «непотопляемым».
Инякин заговорил едва слышным голосом, чтоб перестали звенеть банками. Начал со своего неизменного-присловья: — Значит, так, земля родная…
Кто-то встал, подошел, пошатываясь, к крану, подставил под холодную струю шею. Инякин ждал: о главном судили на трезвую голову.
— Планы пришли, земляки, — сразу и не поверишь. Одно скажу: вскорости вас растрясут. По разным бригадам. Молодняку навезли — гибель. Учить их надо кельму держать в руках. Двигать… — Кого двигать-то? — донеслось с края скамьи недовольно, с присвистом. — У вербовщиков сети драны, одних девок ловят. Каменщик восемь часов поклоны бьет. С кирпичом в руке. На ветру. Девкам бить такие поклоны биология не позволяет. Пояснице вред и вообще… титьки обвисают.
— Зо-орок, Гуща. Углядел. — Инякин произносил слова врастяжку: сердился. — Откуда термины-то ухватил? Биология! Чисто дОцент какой… Тут не биология помеха. Идеология… Есть она у тебя, хитрована?
Гуща учуял недоброе. В такие минуты он любил прикидываться простачком. И не только в такие минуты. На дне сундучка Гущи хранилась справка на пожелтевшей бумажке о том, что он окончил шесть классов. Но во всех анкетах Гуща писал, будто ходил в школу всего одну зиму: что с такого взять!
Инякин отмахнулся рукой от невнятного бормотания Гущи. Ответил на свой вопрос сам: — Твоя идеология — заплати хорошо! — Он взглянул на Гущу искоса, полуопустив веко, как бы говоря этим: «И смотреть-то на такого невмоготу». Борода у Гущи рыжая, растет редкими кустиками, будто выдергивал ее кто с корнем, да недодергал. Лицо испитое, оливкового цвета. Серые плутовские глаза смотрят насмешливо.
Инякин подобрался. Понимал: разом стариков не перешибить. Не разойдутся по чужим бригадам. Надо бы для начала предложить что-то более привычное.
— Я так думаю, — властно и неторопливо произнес он, наперед зная, что начнут сейчас кричать старики каменщики, и потому заранее отметая их возражения, — наступил черед Александра Староверова. У него какой разряд? Пятый? А как он кладет! Видали небось. Хотя и у него еще и молоко на губах не обсохло и в своей жизни он ни одной церкви не склал, ни одного купола не воздвиг, все ж пора ему быть каменщиком первой руки. По-нынешнему, значит, дадим ему шестой разряд.
Иван Гуща чуть не подавился колбасной кожурой. Откашлявшись, он вскричал, как человек, обнаруживший в своем кармане чужую руку:
— С какой такой с-стати? А? За то, что Шурка чумаковских дочек на мотоцикле катает?!
Инякин даже лица не повернул в его сторону. «Колесо скрипучее! Везет не хуже других, но скрипит, хоть вон беги…».
Но Иван Гуща свое дело сделал.
— Шестой? Шурке?! — прошепелявили из того же угла. — Да я шестой получил когда? Когда плешь до шеи доползла. Шестой?! Да Шурке свод ни за что не выложить…
Инякин перебил резко:
— Когда будем в Заречье храм каменщика Ивана Блаженного, поперечника, ставить, тебя кликнем. На кой он ляд, свод?
— А знать надо!.. Ну, а арку? Циркульную арку! Шурка? Не приходилось?.. А не приходилось — нечего первый разряд давать!
Силантий, помедлив, положил на стол кулаки, как чугунные ядра старинных пушек.
Тихон Инякин покосился на них, прошипел, оскалив крупные желтоватые зубы:
— Ты сбить не давай себя, старшой. А то пойдет о тебе на стройке слава: сам корову через ять пишет, а помощничков ищет, чтоб и быка через ять писали. Побезграмотнее каких! Молодежи-де он боится как огня.
Силантий убрал со стола кулаки.
Инякин сдвинул в сторону стеклянные банки. Они звякнули, каменщики оглянулись в его сторону; тогда только он успокоенно заговорил о том, что иные из стариков каменщиков не понимают своей выгоды. Ныне дома будут расти как грибы. Хлеба всем хватит…
Гуща перебил его криком:
— Плети-плети речи-то! За наш счет. Вон у Шурки щеки в огне, совестно ему..
Но Шурка вроде не понял намека. В досаде глянул в угол: «Рассвистелся, щербатый. Глушь нерадиофицированная».
Добродушные выкрики: «Пущай!», «Вам жалко, что ли?» — потонули в мрачновато наставительном, хозяйском: «Рано, старшой!»
Старшим Силантий был, строго говоря, лишь для своего ученика Александра Староверова. И для девчат-подсобниц. Что же касается остальных….
Бригада Силантия была даже по довоенным временам не совсем обычной. К моменту же зареченской стройки таких бригад оставалось в Москве раз-два, да и обчелся.
«Последние могикане», — говорили о них. В бригаде Силантия каменщики высших разрядов, или «первой и второй руки», как они сами себя по старинке называли, все до одного собрались из одной деревни; младшему, вечно небритому, желчному Ивану Гуще, было за пятьдесят.
Неповоротливые, бесталанные к каменному делу отсеялись из бригады еще в те давние времена, когда артель Силантия возводила на Тверской здание Центрального телеграфа в гранитной шубе. У архитектора Рерберга клюка была тяжелой, суковатой. Он не давал поблажки. Мастера отбирались им, как сортовые зерна. Один к одному.
Всю жизнь они держались вместе, даже в войну, которую старики выдюжили в ермаковском стройбате. Естественно, они выглядели среди хлынувшей на стройку молодежи островком. Островок меньшал, таял, однако по-прежнему торчал над прибылой водой вызовом: нововведений старики не признавали.
Они, пожалуй, не потерпели бы над собой и бригадира, пусть даже самого толкового. Сколько уж лет обходились без него…
Они возвысили над собой только Силантия — за честность и твердое знание четырех правил арифметики. Силантий издавна хранил и распределял в конторе деньги «на поддержку штанов» (так называлась тут касса взаимопомощи); умелец и бессребреник, он не раз выдавал многодетным «на поддержку штанов» свои собственные деньги, а, случалось, восполнял своими невозвращенные. Учет «остатних сумм» он вел в конторе на обоях, для наглядности. Но голоса в своей бригаде, у стариков, даже он не имел.
Тихона Инякина это устраивало. На «обмывах» он решал самые важные дела: подсобниц сюда не допускали. Подсобницы — известное дело. Ты им слово, они тебе десять. А здесь без шума, келейно, среди своих. Тем более что и Силантий, выпив, становился еще уступчивее, чем трезвый.
Когда во время «обмывов» он все же упорствовал в чем-либо, Инякин сгребал его под мышку и выговаривал добродушно, как нашалившему ребенку: — Бахвалился, что тебя литром не сшибешь, а сам полбаночки — и ляля.
Инякин решил за него и ныне.
— Кончай базар! — жестко приказал он, кулаки Силантия как бы сами собой упали со стола на колени.
Но тут произошла у Инякина осечка. Из полутемного угла подвала раздался возглас:
— Вы бригадиру рук не выкручивайте!
Силантий предостерегающе встряхнул головой, но… было уже поздно.
— Вы что полагаете, раз каменщик, значит, глухая деревня? — неслось из угла. — Волосатик, как вы однажды выразились?
Инякин всмотрелся. В углу подвала сидел мужчина лет тридцати в полурасстегнутом ватнике, темном от машинного масла. Где-то он его видел? Инякин хотел было бросить мужчине, чтоб не лез в воду, не ведая броду, но тот, взглянув на Силантия с укором, двинулся к выходу. У дверей оглянулся, произнес с гневом:
— Силантий Нефедович за войну всю Европу прошел, домов отстроил целый город. А вы помыкаете им, будто он у вас в батраках. Его же рабочим ватником оконный проем заткнули и разгулялись, как тать в нощи.
Тихон Инякин оглянулся на Силантия, спрашивая его раздраженным взглядом: «Зачем пригласил чужака?» Силантий объяснил торопливо, виновато:
— Ты, когда своим двором жил, лошадь нежил-холил? А флотский у нас за пять лошадей тащит! Крановщик на новом пятитонном. Нынче он две смены отработал, измаялся.
Тихон не терпел возражений. Да еще при всех.
Вечером, когда Силантий заглянул в контору, Чумаков, упрекнул бригадира за то, что на «обмывы» пригласил «немого». В свои дела чужих ни-ни…
«Немым» окрестила Некрасова Тонька — такелажница. В первый же день работы с ним… Она разыгрывала новичка, крича снизу пронзительным гортанным голосом, чтоб тот подал крюк портального крана чуть вперед, затем чуть назад, снова вперед.
