Вслед за этим в Софию «проездом» прибыл со специальной миссией Соболев, который направлялся на сессию Дунайской комиссии. Соболев был принят министром иностранных дел И. Поповым, премьер-министром Б. Филовым и под конец, 25 ноября, царем Борисом III. Он вручил текст советских предложений, смысл которых уже был известен в Софии и Берлине от Стаменова и уже практически отклонен, о чем немедля болгары проинформировали немецкого посланника фон Рихтхофена.
25 ноября Сталин предпринял еще одну «параллельную акцию»: он пригласил к себе Димитрова, чтобы проинформировать его о советском предложении, включающем как ввод советских войск, так и гарантии царского режима в Болгарии. Эта информация не была лишена анекдотичности, ибо днем того же 25 ноября Молотов беседовал с Димитровым, сообщив ему о расхождениях с Германией. Димитров, в свою очередь, рассказал ему о деятельности коммунистической партии по разложению «немецких оккупационных войск в разных странах». Молотов рекомендовал «делать это бесшумно». Но не успел Димитров вернуться в Исполком Коминтерна, как его снова пригласили в Кремль. Приведем запись из дневника Димитрова:
«Сталин: Мы сегодня делаем болгарам предложение о заключении пакта взаимопомощи. Не гарантии, как, видимо, болгарский посол Семенов (правильно — Стаменов. — Л. Б.) раньше неправильно понял Молотова, предлагаем мы, а пакт о взаимопомощи. Мы указываем болгарскому правительству, что угроза безопасности обеих стран исходит со стороны Черного моря и Проливов и требуются совместные усилия для обеспечения этой безопасности. Исторически опасность шла всегда отсюда: Крымская война — занятие Севастополя, интервенция Врангеля в 1919 г. и т. д.
Мы поддерживаем территориальные претензии Болгарии: линия Мидия — Энос (другая область западной Тракии, Дедеагач, Драма и Кавала). Мы готовы оказать болгарам помощь хлебом, хлопком и т. д. в форме займа, а также флотом и другими способами. Если будет заключен пакт, конкретно договоримся о формах и размерах взаимной помощи. При заключении пакта о взаимопомощи мы не только не возражаем, чтобы Болгария присоединилась к тройственному пакту, но тогда и мы сами присоединимся к этому пакту.
Если болгары не примут это наше предложение, они попадут целиком в лапы немцев и итальянцев и тогда погибнут.
В отношении Турции мы требуем базы, чтобы Проливы не могли быть использованы против нас. Немцы, видимо, хотели бы, чтобы итальянцы стали хозяевами Проливов, но они сами не могут не признать наших преимущественных интересов в этой области…
— Главное теперь Болгария. Если такой акт будет заключен, Турция не решится воевать против Болгарии, и все положение на Балканах иначе будет выглядеть.
— Неправильно считать Англию разбитой. Она имеет большие силы в Средиземном море. Она непосредственно стоит у Проливов. После захвата греческих островов Англия усилила свои позиции в этой области.
— Наши отношения с немцами внешне вежливые, но между нами есть серьезные трения.
— Предложение болгарскому правительству сегодня передано. Наш пратеник (представитель. — Л. Б.) уже был принят Филовым. Скоро будет принят и царем Борисом. Нужно, чтобы это предложение знали в широких болгарских кругах.
(Решили вызвать Стаменова, чтобы и ему сообщить сделанное в Софии предложение.)».
Это, доселе не публиковавшееся описание советской акции, подтверждает, что замысел Сталина был серьезен. Кстати, он прямо заручился помощью БКП в придании гласности советского предложения: в Софии немедля появились рукописные листовки с изложением советских предложений, что вызвало неудовольствие болгарских официальных властей. Но и это не могло оказать реального влияния на решение царя Бориса и его правительства: советское предложение 30 ноября было отклонено, правда, в вежливых выражениях.
О том, что после визита В. М. Молотова И. В. Сталин еще не освободился от «предвизитных» иллюзий, говорит и такой выразительный факт: 25 ноября в адрес штаба Ленинградского военного округа последовала директива НКО и Генштаба об уточнении и конкретизации задуманной в сентябре вышеупомянутой военной операции против Финляндии с целью выхода Красной Армии к Хельсинки и Ботническому заливу. Эта операция, как известно, не состоялась; срок ее отмены не установлен. Но в «ящике письменного стола» Генштаба она сохранилась.
Военно-штабные учения РККА, состоявшиеся в начале 1941 года, а также совещание высшего командного состава в декабре 1940 г. показали, что в военном планировании не произошло решительных сдвигов (как можно было бы предполагать в том случае, если верить записи Я. Чадаева). Продолжала господствовать «шапкозакидательская» тенденция, согласно которой Красной Армии нечего бояться. Как заявил начальник ГРУ Ф. Голиков, необходимо избегать «преувеличения успехов иностранных армий, так как это вредно отзывается на нашем воспитании». В свою очередь, генерал Д. Павлов говорил, что «немцы ничего не выдумали. Они взяли то, что у нас было, немножко улучшили и применили». В то же время на совещании много говорилось о слабости боевой подготовки кадров, серьезной отсталости боевой техники танковых войск, ВВС, ПВО.
Итог: визит не стал поворотным пунктом советско-германских отношений, неуклонно двигавшихся к трагической для СССР развязке. Для Гитлера он лишь подтвердил правильность его уже принятого решения о будущем нападении на СССР. Недаром в «директиве № 18» от 12.XI.1940 он написал, что приготовление надо продолжать «независимо» от визита — и через несколько недель подписал «директиву № 21» «Барбаросса». Для Сталина визит — хотя и привел к потере многих иллюзий, но не дал ему стимула к резкому изменению курса и решительной подготовке к отражению агрессии — ведь по его стратегическому расчету, она могла была совершиться лишь где-то в 1942 году.
Конечно, возможности визита Молотова в Берлин были предопределены избранной в 1939 г. общей политикой умиротворения агрессора, со всеми ее преимуществами и недостатками. В этом смысле ни Сталин, ни Молотов не могли «прыгнуть» выше своих голов, ибо избранный ими курс обладал собственной логикой, ведшей как от одной видимой победы к другой, так и от одной невидимой уступки к другой. Умение политика, видно, и состоит в определении той зыбкой границы, которая определяет переход количества в качество, т. е. границ уступок агрессору.
Сталина соблазняла перспектива продолжения сговора во имя перехода к новой стадии своей имперской политики. Не случайно в январе 1940 г. Сталин откровенно сказал членам политбюро: «Мировая революция как единый акт — ерунда. Она происходит в разные времена в разных странах. Действия Красной Армии — это также дело мировой революции». Революционное обрамление имперской сталинской стратегии, для которой главным инструментом служила Красная Армия, было лишь данью коммунистической фразеологии, а на самом деле стратегическая сверхзадача — обеспечение безопасности СССР и подготовка к отражению будущей фашистской агрессии — оказалась заслоненной соблазном временного раздела сфер влияния с державами «оси».
Внутренняя противоречивость советской политики 1939-1941 гг. была заложена в самом решении, принятом И. В. Сталиным в начале 1939 г. Contradictio in adjecto было сутью противоестественного альянса двух диктатур, и оно уступало тому внешнему сходству, которое виделось между двумя тоталитарными системами. Здесь довлело не только идеологическое противоречие двух «социализмов», а глубочайшее геополитическое противоречие Германии и Советского Союза в Европе в середине XX века. Идеологическое расхождение еще можно было «приказным порядком» замаскировать (что и было сделано в Германии и СССР в 1939 — начале 1940 года). Но для захвата мирового господства у нацистской Германии не могло быть компромисса с коммунистическим Советским Союзом. И Гитлер, и Сталин это понимали. Вопрос был лишь в определении «момента истины» — в нем-то и просчитался Сталин.
Глава двадцать вторая.
Как делаются войны
Как это часто бывает, большое и серьезное событие началось с комического эпизода. Когда телеграфный аппарат на узле связи штаба Донского фронта 25 января 1943 года принял сообщение о пленении первого немецкого генерала из состава окруженной у Волги 6-й немецкой армии, этому сообщению никто не поверил. Не потому, что кто-либо сомневался в факте пленения немецкого генерала. Наступление по плану «Кольцо» проводилось войсками Донского фронта уже пятнадцатый день, и было ясно, что рано или поздно генералы германского вермахта попадут в плен. Дело было не в том. Удивление вызвала фамилия командира 297-й немецкой пехотной дивизии: Драббер. Такого генерала, по всем данным, в окруженной группировке не было. Из штаба фронта в штаб армии пошла телеграмма с просьбой немедленно уточнить фамилию пленного. Через некоторое время пришел ответ: не Драббер, а Дроббер. Дальше пришел еще вариант: не Дроббер, а Дробке. Наконец, когда офицеры штаба армии получили возможность лично допросить пленного генерала, то оказалось, что имя его — Мориц фон Дреббер. Выяснилось и другое обстоятельство: Дреббер получил генеральское звание только за несколько дней до пленения и, разумеется, не числился в списках генералов, известных в штабе Донского фронта.
