Первая беседа саммита состоялась 3 июня в доме американского посла, и она стала похожа на спарринг-матч, в котором Кеннеди и Хрущев изучали возможности друг друга. Следующее совещание проходило в советском посольстве. Едва заговорили о Берлине, в зале как будто похолодало. Хрущев заговорил о своем намерении подписать мирный договор с ГДР, если потребуется, в одностороннем порядке, после чего «все права на Берлин потеряют силу, ибо состоянию войны придет конец». Когда Кеннеди спросил, «не будет ли блокирован Берлин в результате этого мирного договора», Хрущев ответил утвердительно, ибо «СССР рассматривал весь Берлин как территорию ГДР». Вновь вернувшись к ультиматуму, произнесенному полгода назад, Хрущев объявил, что когда в декабре истечет срок промежуточных договоренностей, доступ в Западный Берлин будет перекрыт и западным войскам придется его оставить. (На сей раз Хрущев блефовал, считая, что союзники, не желавшие идти на соглашение с ГДР, выведут свои гарнизоны.) Он добавил, что часть войск может остаться «ради престижа» и соединиться с советскими войсками — и все они будут под контролем ГДР, и ясно дал понять, что его решение подписать мирный договор «твердое и окончательное». Он подпишет его в декабре, если США «откажутся от промежуточного соглашения». Саммит завершился знаменитой фразой Кеннеди: «Зима предстоит холодная»[882].
После этой встречи высказывалось много предположе-ний о том, что Хрущев думал о Кеннеди. Кондрашев, который в то время был в Вене, вспоминает, что Хрущев сразу же поделился своими впечатлениями с высокопоставленными сотрудниками советского посольства. Вопреки широко известному мнению, Хрущев сказал следующее: «Мы имели дело с президентом, которого отличает глубокое понимание международной обстановки. Он знает, чего хочет, и энергично защищает свою позицию»[883]. Несмотря на этот комплимент, время до возведения Берлинской стены начало свой отсчет. Сразу после венского совещания Кеннеди отправился в Лондон, чтобы обсудить с премьер-министром Гарольдом Макмилланом советский вызов. Оба лидера согласились с тем, что Запад должен оставаться в Берлине, несмотря на договор между Советами и ГДР, и продумали свой ответ Хрущеву. Министр иностранных дел лорд Фредерик Хьум сказал сразу после встречи: «Кеннеди выразил опасение, как бы Хрущев не был втянут в какие-то действия против Берлина из-за трудностей в отношениях с ГДР... Беженцы продолжали прибывать в Западную Германию примерно по миллиону в год». К этому премьер-министр добавил: «Плохая реклама для советской системы, если так много людей ищет выход из коммунистического рая»[884].
Естественно, Вальтер Ульбрихт должен был решить проблему беженцев. На пресс-конференции, данной им 15 июля в Восточном Берлине, он выразил благодарность Советскому Союзу за его позицию. Отвечая на вопросы, он сделал любопытное замечание, намекнув на предстоящие события. На вопрос западногерманского корреспондента, означает ли статус Берлина как свободного города то, что «государственная граница пройдет через Бранденбургские ворота», Ульбрихт ответил: «Никто не собирается воздвигать стену». В дальнейшем об этом много спорили, но тогда американцы почти не обратили внимание на фразу Ульбрихта. Они были поглощены мыслью о том, как справиться с потенциальной угрозой их положению в Западном Берлине[885].
НЕРЕШАЕМЫЙ ВОПРОС БЕЖЕНЦЕВ
Остаток июня 1961 года администрация Кеннеди занималась тем, что вырабатывала линию поведения и административные меры в преддверии усугубления берлинского кризиса. Бывший госсекретарь Дин Ачесон стал играть первую скрипку, и в своем первом докладе президенту о Берлине от 28 июня советовал сохранять твердость. Необходимо было дать Хрущеву достаточно ясно понять, что ему не преуспеть в выживании союзников из Западного Берлина. Он особенно подчеркнул готовность военных использовать силу, если их права на Западный Берлин будут оспорены[886]. Через два дня советник по вопросам национальной безопасности Мак-Джордж Банди выпустил Меморандум №58 о действиях по поддержанию национальной безопасности и в параграфе седьмом просил у госсекретаря и директора ЦРУ совета о «приготовлениях, которые следует предпринять, чтобы создать возможности для возбуждения прогрессивно усиливающейся нестабильности в Восточной Германии и Восточной Европе, если это потребуется после 15 октября», как это может быть приказано. Банди также попросил представить предложения по мерам «доведения этих возможностей до сведения Советов, прежде чем они примут окончательное решение по Берлину». Похоже, у некоторых политиков были преувеличенные представления о возможностях ЦРУ в ГДР[887].
Восточноевропейское Управление ЦРУ иллюзий на этот счет не испытывало. На совещании 22 июня 1961 года в штаб-квартире ЦРУ бывший директор БОБ Билл Харви высказался следующим образом: «Не реалистично думать, будто мы могли бы внедрить в восточную зону достаточно большую агентурную сеть, которая сумела бы... сыграть определенную роль в организации групп сопротивления и остаться в состоянии готовности, пока не потребуется ее помощь для поддержки военных операций. У нас нет таких возможностей, особенно если учесть эффективную защиту [восточногерманского] Министерства госбезопасности»[888].
Все восточноевропейское Управление было согласно с мнением Харви. Большинство присутствующих живо вспомнили, как провалилась военизированная программа в Восточной Германии, связанная со Свободными юристами. Единодушно были отвергнуты предложения по мерам «увеличения потока беженцев», потому что он увеличился бы, даже если бы были проведены военные акции, предполагаемые планом Ачесона. Если переусердствовать, как считали сотрудники, то «можно ускорить кризис и подтолкнуть Восток на блокаду города»[889].
Готовясь к совещанию Национального совета безопасности, которое должно было состояться 13 июля, ЦРУ докладывало: «Советы, вероятно, полагают, что в настоящий момент Запад ограничен в возможностях пробудить сопротивление в Восточной Германии». Далее в докладе говорилось: «если предостережения отдельных лиц и тайная деятельность убедят Москву в том, что берлинский кризис способен спровоцировать тайно поддерживаемую волну беспорядков в странах-сателлитах, тогда Советы будут действовать более осмотрительно в отношении Берлина». Эта наивная вера в «посланный Советам сигнал» была неуместна в берлинских обстоятельствах[890]. Трудно представить, что еще американцы могли сделать, дабы убедить Советы, будто недовольство в Восточной Германии, а также поток беженцев были результатом сознательных действий западных правительств[891].
Словно для подтверждения, председатель КГБ Александр Шелепин послал подробный сорокадевятистраничный доклад по данному вопросу министру иностранных дел Андрею Громыко[892]. Датированный 13 июля 1961 года, доклад был посвящен деятельности «реваншистских и милитаристских организаций в Западной Германии и Западном Берлине», направленной против ГДР. В нем отражалась точка зрения КГБ, что эти группы активизируются, и особое внимание уделялось тому, что «деятельность этих организаций поддерживается правительством Бонна». Согласно докладу, Аденауэр сказал в июле 1960 года: «Если немецкий народ будет верен Западу, то наступит день, когда Восточная Пруссия будет освобождена»[893].
В докладах КГБ того времени довольно трудно понять, что объективно, а что «идеологически выдержано», но, как мы видели, особенно в период кампании активных мероприятий против «шпионского болота» в Западном Берлине, Советы были отлично информированы о присутствии там разведки союзников. В докладе КГБ о деятельности БОБ в 1960—1961 годах отмечается, что «самый большой полевой орган ЦРУ в Европе действует в Западном Берлине» и что «он известен американской разведке как Берлинская Оперативная база», работающая под военным прикрытием. И далее: «База ЦРУ в Западном Берлине действует независимо, подчиняясь непосредственно Вашингтону». Ее директором был назван Дейв Мерфи[894].
Несмотря на то, что американцы продолжали уделять большое внимание берлинскому кризису, — по их мнению, он разразится в конце 1961 года после подписания мирного договора — советское посольство в Восточном Берлине было всерьез озабочено проблемой беженцев и считало необходимым поторопиться с подписанием договора, так как беженцев становилось все больше. Посол Михаил Первухин послал 7 июля письмо министру иностранных дел Громыко, где обращал его внимание на то, что мирный договор и контроль над сообщениями между ФРГ и Западным Берлином не только подтвердит суверенитет ГДР, но также «создадут условия для решения более насущной проблемы ГДР — исхода населения в Западную Германию»[895].
