Основные положения главы «функциональной» школы Малиновского, которые долгое время служили практическим руководством для каждого британского колониального чиновника, таковы.
Первое. Отказ от изучения общественных явлений в их историческом развитии. Колониальные народы — это народы второго сорта. Они не имеют никакой собственной истории, и поэтому изучать ее бессмысленно. Второе. «Культура» народа проявляется только в функциях его современных общественных учреждений и в его обычаях, но те и другие определяются исключительно физиологией людей этого народа. Третье. В соответствии со всем изложенным — общественный быт и культура каждого колониального народа представляют собою систему некоторого равновесия, которую ни под каким видом не следует нарушать. Надо только выяснить обычные функции традиционных общественных институтов данного народа и его обычаи, а затем, привлекши к себе на службу местных вождей, использовать в своих целях эти общественные учреждения, традиции и обычаи (например, пережитки родового строя, кровную месть и т. п.). И наконец, четвертое. Так как внедрение элементов иной — скажем, европейской — цивилизации нарушило бы сложившееся косное равновесие, то этого надо избегать.
Иными словами: неграмотный туземец, не знающий таких «элементов европейской цивилизации», как, допустим, врачебная помощь или всеобщее начальное обучение, лучше туземца грамотного и настойчиво требующего лекарства — вот «утренняя и вечерняя молитва», которая чрезвычайно пришлась по сердцу теряющему зубы британскому льву.
Еще дальше идут американские «психологисты». Они из кожи лезут вон, стремясь доказать, что такие явления современности, как фашизм, милитаризм и т. д., неизбежны и неустранимы, так как являются порождением якобы неизменного «расово-психологического комплекса» определенных народов: одни расы, мол, от века вожди, другие — рабы. А учение Маркса о классах и классовой борьбе якобы недоказуемо — история, дескать, не знает классов, есть только сословия и касты. Так и пишут: «Трудно было бы доказать существование социальных классов в Соединенных Штатах»! Как замечательно было бы, если бы эксплуатируемый рабочий поверил им, что все дело в психологии, а не в разделении на классы!
Наиболее широкое поле для «обоснования» всех подобных положений до сих пор представляла древняя история: она была наименее изученной, изучать ее было труднее всего. Особое же значение приобрела сейчас история древнего Востока: крепнущее самосознание поднимающихся народов Востока ищет закономерностей общественного развития прежде всего в собственной истории. Именно поэтому многие буржуазные ученые особенно усиленно пытаются отравить сейчас народы Востока гнилостным ядом «доказательств», что у Востока, мол, особые закономерности развития, не совпадающие с теми, которые открыл Маркс, и поэтому социалистический путь развития им не указка.
Так вопросы древней истории вышли сегодня на передний край идеологической борьбы за светлое будущее народов Востока, в подлинно боевое охранение их национальной гордости, национальной чести, национальной независимости.
…И я невольно задумываюсь еще раз над тем, что, пожалуй, недаром лагерь на Топрак-кале сразу показался мне фронтовым лагерем.
Загадка квадратной Вары и попутно о господине Пойнтоне
Постепенно — и довольно быстро — привыкаешь и к лагерному распорядку дня, и к неожиданным песчаным шквалам, налетающим на Топрак-калу, после которых буханки хлеба высыхают так, что нож их уже не берет и дежурный по столовой пилит хлеб пилой. Даже к тому привыкаешь, что если брызнет раз за лето дождик (мне как раз посчастливилось его застать), то капли с полотнища палатки скатываются бурые, как йод. Сперва, когда видишь такого цвета капли, кажется, что пустыня помутила тебе разум. Потом, несколько придя в себя, понимаешь, в чем дело: прежде чем оторваться от края палаточной крыши, капля долго катилась по полотнищу и стала желтой от пыли пустыни.
У каждого в лагере есть дело, и он должен заниматься им все время. Постепенно устанавливается распорядок и моего дня.
Утром вместе со всеми отправляюсь на раскопки, а потом, когда насмотрюсь досыта на то, что еще появилось на белый свет из-под ножей и щеточек археологов, отправляюсь в палатку Толстова. Все равно она целый день пуста: Сергей Павлович почти не уходит с городища. И я принимаюсь за чтение литературы, нужной мне, чтобы лучше понять, что я вижу. Прежде всего за чтение новых книг самого Толстова. Они у него еще в верстке: типографский полуфабрикат книги — несшитой, необрезанной, без переплета; туда еще можно вносить последние исправления. «Древний Хорезм» — альбомного формата том в 350 страниц плюс 90 таблиц — докторская диссертация Толстова, свод его довоенных изысканий и раскопок, и «По следам древнехорезмийской цивилизации» — книга, включающая в себя основные результаты работы также послевоенных лет. Она написана популярнее «Древнего Хорезма», рассчитанного в первую очередь на специалиста, и предназначена для научно-популярной серии Академии наук[5].
Среди гранок «По следам…», наряду со всякими рабочими записками Толстова, относящимися непосредственно к исправлениям текста книги и вложенными, чтобы не потерялись, в середину ее, мне попалась также газетная вырезка от 11 октября 1947 года с открытым письмом киргизского писателя Касымалы Баялинова британскому делегату в Комитете опеки Генеральной Ассамблеи Организации Объединенных Наций господину Пойнтону. Вероятно, она была заложена в гранки случайно. Вырезка уже чуть пожелтела, хотя по дате была еще свежей, — сухой воздух пустыни чрезвычайно быстро лишает бумагу белизны.
Господин Пойнтон, выступая в Комитете опеки, провел сравнение между народами, входящими в состав Британской империи (или, как с некоторых пор империя стала именовать себя, — «Содружество наций»), и народами, добровольно составившими Союз Советских Социалистических Республик. Британский делегат нашел при этом, что разница в положении тех и других народов лишь географическая: «Между Англией и ее колониями лежат моря и океаны, а Москву от Владивостока отделяет сухопутная территория». И, будучи верным проводником политической линии империализма, господин Пойнтон выдвинул следующее положение: «Нет никакого основания утверждать, что колониальные народы недовольны именно потому, что являются колониальными народами».
Все эти параллели и парение мысли понадобились господину Пойнтону, чтобы доказать, что независимость не является спутником свободы, что можно быть свободным без независимости, что вовсе не всем народам и к лицу-то какая-то национальная гордость, а колониальным даже значительно вольготнее без нее… Короче, что им нужно только одно — отеческая опека Британии или, — и здесь господин Пойнтон любезно поклонился в сторону американского делегата, — другой высокоразвитой культурной державы…
Но так как британский делегат, излагая свои аргументы, стремился убедить в их основательности весь мир, то киргизский писатель Баялинов, вняв этим призывам, решил помочь британскому делегату в столь многотрудном подвижничестве и обратился к нему с несколькими сочувственными практическими предложениями. Так сказать, «в развитие» мыслей господина Пойнтона.
Даже самый строгий спикер английской палаты общин не нашел бы ни единого слова в предложениях Баялинова, к которому можно придраться. Предложения киргизского писателя были изложены в безупречно корректной форме, а главное, отличались замечательной конкретностью.
Вот что предлагал товарищ Баялинов и что заботливо сберег профессор Толстов среди гранок своих научных книг:
«Поскольку ваша колониальная империя представляет собой такой же, как вы полагаете, интернациональный организм, что и наш Советский Союз, — мы хотели бы осведомиться о добром быте малайских импровизаторов, почетном быте их собратьев — сикхов и даяков. Многие ли из них избраны в одну из палат парламента? И чьи книги читают в Бирмингеме, Ливерпуле? Я очень был бы вам благодарен, господин Пойнтон, за соответствующую справку.
Мы знаем, что стоит только честным людям сговориться, и они смогут на благоразумных, обоюдно выгодных условиях обменяться не только сепараторами, фотоаппаратами, пенькой, медом, но также и медом эрудиции — предметами и явлениями культуры.
Осмелюсь, господин Пойнтон, сделать предложение по некоторым объектам культуры, наиболее близким моему писательскому ремеслу. Имею в виду обмен книгами, затем кинофильмами, в основу которых легли наши киргизские и ваши, скажем, фиджийские (вы упоминали именно этот остров) сценарии; обмен нотами наших киргизских и ваших колониальных опер…
Так как у вас, в Лондоне, несомненно, есть обменные фонды музеев искусства, есть на складах запасы книг разных колониальных наций, есть продукция нотопечатен Африки и Полинезии, — я предлагаю принять обоюдно нижеследующие пункты:
