Это было очень грустно. Хотя… Ведь сам этот факт в сочетании с тем, где нашли обрывок (на мостовой), давал повод для важнейшего умозаключения. Не означал ли он, что грамотам, написанным на бересте, не придавали большой цены? Пока текст был важен человеку, получившему грамоту или написавшему ее, он ее хранил. А переставал быть нужным — рвал на клочки и выбрасывал. Ну так же, как поступаем со своими устаревшими записями мы теперь: мы же их не бережем из-за бумаги, на которой сделана запись!
Но это сулило замечательные перспективы! Значит, на новгородских улицах, а может быть, и во дворах найдутся еще сотни и тысячи изорванных в клочья или — почему бы и нет? — только скомканных писем и записей новгородцев, выброшенных ими, как мусор, и потом затоптанных в грязь! И как же хорошо, что здешняя почва так сыра: если в ней не пострадали лыковая обмотка водоотводных труб и поплавки, то, конечно, ничего не могло сделаться и этим грамотам! Ведь текст на них был не чернилами написан, а процарапан. Правда, сначала было неясно: чем? Металлические острия рвали бы бересту, деревянные часто ломались бы сами. Оставалось предположить, что в конце концов отыщется какой-нибудь костяной инструмент для записи. И верно: через несколько дней появился перед глазами археологов и он. Если бы этот предмет попался прежде, наверно, долго пришлось бы гадать: что за шило, зачем его употребляли? Теперь же его назначение было понятно: тонкий изящный стерженек с ушком вверху, сквозь которое продергивали тесемку, чтобы подвешивать его к поясу. (На раскопках смеялись: выходит, у зажима нашей «вечной» ручки, позволяющего прикреплять ее к карману, сыскались далекие предки!)
После того как нашли первую грамоту, оказавшуюся обрывком памятной записки какого-то Фомы или его управляющего с перечнем феодальных повинностей, взимавшихся Фомой с ряда сел, на другой же день отыскали вторую, составленную, видимо, ростовщиком, — тоже черновую запись должников и суммы их долга. На третий день нашли третью грамоту, — они словно соблюдали очередь. Когда прочли третью, ликование достигло предела: наконец-то первое частное русское письмо XIV века стало известным науке!
От него остались три строчки: «Поклонъ от Грикши къ Есифу. Приславъ Онанья мол… (Пропуск.) Язъ ему отвечалъ: не рекалъ ми Есифъ варити перевары ни на кого. Онъ прислалъ к Федось: вари ты пивъ, седишь на безатьщине, не варишь жито».
Смысл этих кратких строк был понятен и живо рисовал будничный эпизод общественных отношений своего времени. Верный Грикша сообщал своему господину Есифу, что только что отразил домогательства некоего Онаньи, — вероятно, другого феодала. Так как это был феодал чужой, то власти его над собой Грикша не признавал, и, когда Онанья потребовал, чтобы Грикша потрудился и на него — сварил ему пиво, — Грикша наотрез отказался. А в качестве наиболее убедительного, на его взгляд, довода сослался на запрещение Есифа, о чем и спешит почтительно уведомить последнего.
Есиф, надо думать, принял к сведению известие Грикши о поползновениях Онаньи, — поползновениях, в общем, довольно обычных: почему бы и не нажать на Грикшу, если его господин в это время далеко? А если ничего не вышло с Грикшей, — на Федосью: может, баба окажется побоязливей? Тем более что она «седит на безатьщине», то есть пользуется каким-то выморочным имением, должно быть предоставленным ей Онаньей.
Дело было обычное. Есиф, прочтя письмо Грикши, хранить его не стал, а порвал и выбросил.
Но благодаря этому историки наконец познакомились с живой разговорной речью древних новгородцев, со стилем их частной переписки.
А грамоты продолжали отыскиваться одна за другой. К сожалению, не все оказалось так просто расшифровать, как первые три. Дело было не только в сохранности бересты и текста на ней. Древнейшая из найденных в то лето грамот — письмо «От Гостяты к Васильви», относившееся к XI веку, — была как раз грамотой, наилучше сохранившейся и самой четкой по начертанию букв. И все же именно ее истолкование вызвало наибольшие разногласия.
Автор, жалуясь в ней на главу своей семьи, просит адресата: «Доеди, добре сътворя», иными словами: «Приезжай, будь добр!» Это призыв: «Выручи!»
Чем была вызвана такая просьба, кто обратился с нею, что за конфликт произошел в семье автора грамоты?
Общие контуры конфликта, правда, ясны из письма: Гостята жалуется на то, что глава семьи отнял имущество Гостяты и, женившись, выгнал Гостяту из дома. Письмо заканчивается так: «избивъроукыпустилъжемяаиноуюпоялъдоедидобресътворя».
Я нарочно привожу текст именно в таком виде, каков он в оригинале. Дело в том, что в древнерусском письме не прибегали ни к разбивке на слова, ни к знакам препинания: все писалось подряд. А когда одна за другой идут буквы, дающие возможность составить порой разные словосочетания, то становится трудненько правильно понять такой текст.
«Избивъроукыпустилъжемя» — что это значит? Можно прочесть: «Изби, в роукы пустил же мя». Такое написание привел Арциховский при первой публикации грамоты, оговорившись, что выражение «в рукы пустил» представляется ему непонятным.
Но можно прочесть и иначе: «Избив рукы, пустил же мя» — толкование, предложенное языковедом Ф. Ф. Кузьминым, объяснившим фразу так: «пустить жену — значило «развестись с женой»…
Следовательно, слова грамоты — пустил же мя… означают: «развелся со мной…»… Широко известно давнее сочетание бить, ударить по рукам — в значении «договориться, завершить сделку». В этом значении оно употребляется и сейчас («По рукам?» — «По рукам!»). Но было и другое, архаическое теперь значение специального сложного слова рукобитье — значение свадебного сговора. Думается, что разделить слова в тексте грамоты надо не изби в рукы, а избив рукы… Точного значения этого выражения у нас… нет, но здесь возможна догадка о том, что оно выступает в смысле, противоположном рукобитью: совершить рукобитье — заключить свадебный договор, а избить руки — его нарушить»[23].
В подобном толковании Гостята, брошенная жена, жалуется на мужа, лишившего ее имущества, когда он, разведясь с ней, женился на другой.
А. В. Арциховский же предполагает, что Гостята — мужское имя, подобное часто встречающимся у новгородцев Вышате, Жиряте, Гюряте, Вояте, Петряте, Твердяте, Седяте и т. д., и, следовательно, письмо — жалоба сына на отца, продолжающего патриархально распоряжаться имуществом всех членов своей семьи. «Сын опирается на новые, городские нормы, требуя отдельного владения»[24].
Кузьмин видит в письме отголосок личной трагедии брошенной жены — и все; Арциховский — восстание сына против отца, свидетельство бурного процесса разложения старых, патриархальных норм «большой» — родовой — семьи.
Не успевала, как видим, грамота — впрочем, как и любая другая находка, — вылупиться на белый свет — она сразу же становилась предметом ожесточенных споров.
Но в этом-то и сила подлинной науки — она не страшится споров! Какой настоящий ученый удовлетворится достигнутым и побоится возражений? Наоборот, они толкают его на отыскивание новых и новых доводов в защиту своих положений и тем только обогащают науку.
Не удовлетворялись своими достижениями и сотрудники экспедиции Арциховского. Открытие папирусов древних египтян положило начало новой науке — папирологии. Пройдут года, и, вероятно, войдет в обиход и такое название, как «берестология» или что-нибудь в этом роде. Открытие выцарапанных записей на бересте имеет не меньшее значение, чем папирусы. И не только для истории Руси — для истории культуры вообще.
Что знала наука о письменности на бересте до Арциховского?
В «Житии Сергия Радонежского» — современника Димитрия Донского — упоминалось, например, что в его, скромной тогда, обители «и самые книги не на хартиях[25] писаху, а на берестех».
Были известны индийские книги, синьцзянские грамоты, писанные на коре гималайской березы, а также церковные книги, писанные на бересте, — преимущественно сибирские: XVII, XVIII и XIX веков. Так же как золотоордынская берестяная грамота XIV века, найденная в Саратове, они были написаны чернилами. Но если учесть, что в сырой почве чернила с бересты расплываются, в других же почвах, кроме как в пустынях, не сохраняется сама береста, то ясно, что вести археологические поиски написанных чернилами книг или грамот на бересте было делом абсурдным и никому не могло прийти в голову.
Поэтому открытие Арциховским берестяных грамот, текст которых оказался выцарапанным, произвело переворот, с одной стороны, во взглядах на употребление бересты как писчего материала, а с другой, что было еще важнее, — во взглядах на широту распространения письменности на Руси.
