21
Ночные доктора
Спустя два месяца после того, как Сонни Лакс меня «продинамил», я вновь поджидала его, на этот раз в холле гостиницы Holiday Inn в Балтиморе. Было 1 января, и Сонни уже опаздывал на два часа. Решив, что он опять уклонился от встречи, я стала собираться к отъезду, как вдруг услышала мужской голос, воскликнувший: «Так это вы мисс Ребекка?!»
Неожиданно рядом со мной вырос Сонни с широкой и застенчивой щербатой улыбкой, делавшей его похожим на пятидесятилетнего подростка. Он рассмеялся и похлопал меня по спине.
«Вы же не отстанете, верно? — спросил он. — Признаться, я знаю только одного человека еще упрямее вас — это моя сестра Дейл».
Ухмыльнувшись, он поправил свою черную шоферскую кепку: «Я пытался убедить ее встретиться с вами сегодня, но она даже слышать не хотела».
Смеялся Сонни оглушительно. Его озорные глаза превращались в узенькие щелки, когда он улыбался. Лицо его было доброжелательным и приятным, открытым миру. Он был худ, ростом самое большее пять футов и девять дюймов [175,26 см] и носил тщательно подстриженные усы. Протянув руку к моей сумке, он сказал: «Что ж, пора в путь».
Я последовала за ним к «вольво», который он оставил незапертым и со включенным двигателем прямо на парковке рядом с гостиницей. Машину он одолжил у одной из дочерей. «Никто не хочет ездить в моем старом потрепанном фургоне, — пожаловался Сонни, включая передачу. — Готовы ли вы к встрече с Большим Кахуной?»
— Большим Кахуной?
— Ага, — ухмыльнулся Сонни. — Дебора говорит, чтобы вы сначала поговорили с нашим братом Лоуренсом, прежде чем с вами будет говорить кто-то другой. Он проверит вас и решит, что к чему. Если он скажет, что все в порядке, то, может быть, и остальные из нас тоже поговорят с вами.
Несколько кварталов мы проехали в полном молчании.
«Лоуренс — единственный из нас, детей, кто помнит мать, — в конце концов сказал Сонни. — Ни Дебора, ни я ничего о ней не знаем».
Затем, не отрывая глаз от дороги, он поведал мне все, что знал о своей матери.
«Все говорят, что она была очень милая и хорошо готовила, — сказал он. — И еще красивая. Ее клетки взрывали в ядерных бомбах. Из ее клеток появились все эти разные открытия — чудеса медицины, вроде вакцины от полиомиелита, какие-то лекарства от рака и прочих болезней и даже от СПИДа. Ей нравилось заботиться о людях, так что понятно, почему так поступили с ее клетками. То есть люди всегда говорили, что она — само радушие, понимаете? Все приведет в порядок, приберется, встанет, приготовит завтрак для всех, даже если в доме двадцать человек народу».
Он въехал на пустую дорожку позади выстроившихся в ряд домов из красного кирпича и впервые взглянул на меня с тех пор, как мы сели в машину.
«Вот сюда мы привозим ученых и репортеров, которые хотят узнать про нашу мать. Как раз тут на них ополчается вся семья, — произнес он со смехом. — Но вы вроде бы хорошая, так что я окажу вам услугу и на этот раз не привезу сюда своего брата Захарию».
Я вылезла из машины, и Сонни уехал, крикнув напоследок из окна: «Удачи!»
О братьях Сонни мне было известно только, что они были сердитыми, а один из них кого-то убил — кто именно и почему, я не знала. Несколько месяцев тому назад, давая мне телефон Лоуренса и поклявшись никогда со мной больше не разговаривать, Дебора сказала: «Братья выходят из себя, когда приходят белые выспрашивать про нашу мать».
Пока я шла через узкий, наполовину зацементированный двор к дорожке, которая вела в дому Лоуренса, через сетчатую дверь кухни, где на складном столике громко шумели помехи в маленьком телевизоре, потянуло дымком. Я постучалась, подождала. Тишина. Тогда я просунула голову на кухню, где на плите жарились жирные свиные отбивные, и крикнула «здрасьте». Опять никого.
Сделав глубокий вдох, я вошла внутрь. Лоуренс возник, как только я закрыла дверь за собой, и показался более чем вдвое больше меня самой; его фигура весом в 275 фунтов [124,85 кг] и шести футов [182,88 см] ростом заполнила всю небольшую кухню — одной рукой он касался кухонного стола, другой опирался о стену напротив.
«Ну, здравствуйте, мисс Ребекка, — сказал он, бегло взглянув на меня. — Будете пробовать мясо, которое я приготовил?»
Последний раз я ела свинину лет десять назад, но это вдруг показалось неважным, и я ответила: «Как я могу отказаться?»
Лицо Лоуренса расплылось в усмешке. Ему исполнилось шестьдесят четыре года, однако, если не обращать внимания на седину его вьющихся волос, он казался моложе на несколько десятков лет благодаря гладкой орехово-коричневой коже и молодым зеленым глазам. Он подтягивал мешковатые синие джинсы, болтал и вытирал руки о футболку в жирных пятнах.
«Ну ладно, — сказал Лоуренс, — хорошо. Очень хорошо. Я щас еще пожарю вам яичницу. А то вы слишком тощая».
Пока он готовил, я слушала о том, как раньше жили у них в деревне. «Когда взрослые ехали в город продавать табак, то всегда привозили детям кусок болонской колбасы. А иногда, если мы хорошо себя вели, нам дозволяли собрать хлебом жир от жареного бекона». Лоуренс помнил неимоверное количество деталей: описывал фургон, в который запрягал лошадей, который Дэй смастерил сам из подручных материалов. С помощью салфеток и веревки показал мне, как ребенком нанизывал табак в связки для просушки.
Однако стоило мне спросить о его матери, как Лоуренс замолчал. В конце концов он произнес: «Она была красивой» и снова заговорил про табак. Когда я вновь спросила про Генриетту, он ответил: «Мой отец с друзьями, бывало, устраивали лошадиные скачки вверх и вниз по дороге мимо Лакстауна». Так мы ходили вокруг да около, пока, наконец, Лоуренс не вздохнул и не ответил, что не помнит свою мать. По его словам, он практически ничего не помнил о тех годах, когда был подростком.
«Я вычеркнул их из памяти, потому что это печально и болезненно», — промолвил он. И добавил, что не желает вновь вспоминать те годы.
«Единственное, что я помню о матери, так это ее строгость», — произнес Лоуренс. Он помнил, как она заставляла его вручную стирать в раковине пеленки; он развешивал их сушиться, а она сбрасывала их обратно в воду со словами, что они недостаточно чистые. Но лупила она его только за купание с пирса на Станции Тернер. «Она посылала меня за хворостиной для порки, затем отправляла за хворостиной побольше, потом — еще больше, а затем связывала их в пучок и вдруг принималась хлестать меня по заднице».
Пока Лоуренс рассказывал, кухня опять наполнилась дымом, ибо мы оба забыли о готовившейся на плите еде. Он прогнал меня от кухонного стола в гостиную, где посадил за стол, положил передо мной пластиковую рождественскую подставку и поставил на нее тарелку с яичницей и ломтем обуглившейся свинины размером с мою кисть, только толще. После чего, бухнувшись на деревянный стул рядом, положил локти на колени и уставился в пол. И не проронил ни слова, пока я ела.
Наконец он произнес: «Вы пишете книгу о моей матери».
Я кивнула, продолжая жевать.
«Ее клетки выросли такими большими, как этот мир, ими можно покрыть всю Землю, — сказал Лоуренс. Он размахивал руками в воздухе, как бы изображая планету вокруг себя, на его глазах были слезы. — Так прям странно… Они просто упорно растут и растут, упорно борются со всем, с чем они борются».
Он придвинулся ко мне на стуле, так что его лицо оказалось всего в нескольких дюймах от моего, и прошептал: «Знаете, что я слышал? Что к 2050 году детям будут вкалывать сыворотку из маминых клеток, чтобы они жили по восемьсот лет, — и улыбнулся так, как будто хотел сказать: Спорим, вашей маме такое не по силам. — Они избавят от болезней. Они — чудо».
Лоуренс откинулся на стуле и уставился на свои колени. Его улыбка погасла. Помолчав, он обернулся и посмотрел мне в глаза.
«Вы можете мне рассказать, что на самом деле сделали мамины клетки? — прошептал он. — Знаю, что что-то важное, но никто нам ничего не говорит».
На вопрос, знает ли он, что такое клетка, он уставился на свои ботинки, как будто бы я вызвала его к доске, а он не выучил урок.
«Ну, вроде… на самом деле, нет».
Я выдернула страницу из своего блокнота, нарисовала большой круг с маленькой черной точкой посередине и объяснила, что такое клетка, затем рассказала кое о чем из того, что клетки HeLa сделали для науки, а также о том, как далеко вперед с тех пор продвинулось культивирование клеток.
«Сегодня ученые могут вырастить даже роговицу глаза», — сказала я, вытащив из сумки вырезанную из газеты статью, протянула ее Лоуренсу и пояснила, что с помощью техник культивирования, разработанных благодаря HeLa, ученые теперь могут взять у человека образец роговицы, вырастить ее в культуре, и затем трансплантировать ее человеку, тем самым помогая ему избавиться от слепоты.
