И вот идея нового произведения постепенно завладевает композитором. Теперь Рим начинает мешать ему. «Рим не совсем подходящее для меня местопребывание, — пишет он 4 января Танееву, — он слишком шумен, слишком роскошен историческими и художественными богатствами». И дальше самое главное: «Хочу написать итальянскую сюиту из народных мелодий…»
Что такое сюита? Это музыкальное произведение, которое состоит из нескольких самостоятельных контрастирующих между собой частей, объединенных единым художественным замыслом. Отсюда следует, что никакого драматического действия в будущем произведении не намечалось. Таким его задумал Чайковский. Но этому не суждено было сбыться.
Через месяц Чайковский в основном закончил свое новое произведение. «…У меня вчерне уже готова итальянская фантазия на народные темы, которой, мне кажется, можно предсказать хорошую будущность. Она будет эффектна благодаря прелестным темам, которые мне удалось набрать частью из сборников, частью собственным ухом на улицах», — пишет он Н. Ф. фон Мекк.
Петр Ильич не объясняет, почему он изменил форму произведения, а ведь форма изменилась. Задумал сюиту, а написал фантазию! «Каприччио.» поражает нас своей связностью, логикой развития музыкального действия, оно кажется отлитым целиком из чистого, звонкого металла.
Что же заставило Чайковского отказаться от первоначального замысла? Конечно, это произошло не случайно.
Вопросу формы произведения, слиянию идеи с ее воплощением Чайковский придавал большое значение. Вот как он описывает в те дни свои впечатления от скульптуры Микеланджело «Моисей»: «Ничего нельзя себе представить более совершенного, как эта статуя. Видно, что у гениального художника форма выразила всю его мысль». И Чайковский подчеркнул слово «всю».
То же самое мы видим в «Итальянском каприччио». И здесь форма (то есть то, как это произведение построено) отразила какую-то главную мысль композитора. Какую же?
Поправку в замысел внесла жизнь, ломая то, что было задумано, и рождая новое, о чем и не мыслилось.
Чайковского постигло горе. В эти дни в далеком Петербурге умер отец. В письме Юргенсону, издателю его произведений, 11 января Петр Ильич пишет: «…Мое здоровье плохо., да и нравственное состояние скверное. Из Петербурга получаю все грустные известия: сестра моя больна, дочь ее старшая больна, и, наконец, вчера я был извещен о смерти отца моего. Ему было восемьдесят пять лет, и известие это не могло поразить меня неожиданностью — но это был чудный, ангельской души старичок, которого я очень любил, и мне горько, что я больше уже никогда не увижу его».
Печальное событие повернуло все. И именно тогда неожиданно получила свой настоящий смысл найденная Чайковским скорбная тема. Говорят, это одна из песен, которые распевали в то время венецианские гондольеры. А возможно, мелодию досочинил сам композитор, потому что в протяжном, распевном ее характере так много родственного русской песне. Она должна была прозвучать в начале произведения, задать ему драматический тон и создать напряжение, которое нужно разрешать. Она стала главным стержнем, вокруг которого развивалось музыкальное действие. Интересно отметить, что похожую мелодию с таким же точно аккомпанементом использовал Лист в симфонической поэме «Тассо», и песня эта называлась «Оплакивание Тассо». Петр Ильич своей мелодией тоже оплакивает потерю близкого человека.
В эти же дни в Риме началось весеннее празднество — карнавал.
Итак, столкнулись два события. В одном — внутреннее глубокое горе, в другом — предельное веселье. Как же Чайковский воспринял карнавальные события? Не удивительно, что карнавал потерял для него свою прелесть. «Мне это беснование мало понравилось, может быть, оттого, что я сегодня нездоров и все меня раздражает, — пишет он фон Мекк. — …Сейчас получил, наконец, письмо от Анатолия с подробной историей болезни и смерти отца. Рассказ этот очень трогателен. Я много плакал, читая его, и мне кажется, что эти слезы, пролитые по поводу исчезновения из этого мира чистого и одаренного ангельской душой человека, имели на меня благодетельное влияние; я чувствую в душе просветление и примирение».
И это просветление и примирение в душе композитора должно было отразиться в его произведении.
Переборол себя Чайковский и в оценке карнавала: «Общее впечатление карнавала самое для меня неблагоприятное. На меня вся эта суета производила впечатление удручающее, утомляющее и раздражающее… Но я не мог не оценить искреннюю веселость, которая проявляется во всем туземном населении во время карнавала…» В другом письме он продолжает свою мысль: «…Когда хорошенько вглядишься в публику, беснующуюся на Corso, то убеждаешься, что как бы ни странно проявлялось веселье здешней толпы, но оно искренно и непринужденно. Оно не нуждается в водке или вине; оно вдыхается в здешнем воздухе, теплом, ласкающем…»
Вот тогда-то и появилась из-под пера композитора огненная тарантелла, отразившая картину народного веселья и отношение к нему Чайковского.
Так под воздействием всех событий и переживаний и родилось «Итальянское каприччио» — драматическое произведение, в котором свет преобладает над тьмой и побеждает ее. Мелодичность, распевность песен, огненный темперамент танца помогли композитору лучше выразить главную мысль — мысль о красоте жизни. Чужие мелодии, пройдя через сердце художника, со всей полнотой выразили его собственные чувства и настроения.
И вот перед нами «Итальянское каприччио». Оно открывается мощными звуками фанфар, торжественными и призывными… Да, это тот самый кавалерийский сигнал, который услышал Чайковский из окна гостиницы… Отзвучали фанфары. Дальше происходит неожиданное. Раздается несколько глухих аккордов духовых инструментов, и следом за ними из тишины выплывает печальная мелодия. Она напоминает глубокое скорбное раздумье. Движение мелодии ускоряется, она меняется, становится более энергичной, обостренной. Но, не давая ей развиться, возвращаются фанфары…
Они добиваются лишь того, что тема скорби во второй раз звучит несколько по-иному, чуть мягче, и, постепенно затихая, уходит, словно обессилев. Из тишины возникает светлая мажорная песня, юношески чистая и простая. Сначала ее поют голоса гобоев, как будто в легкой дымке, потом голоса корнетов словно «проявляют» ее, омывают свежестью. И вот уже весь оркестр шумно и весело подхватывает мелодию. Это первое столкновение скорбной мысли с картиной беззаботной, веселой жизни улицы, которой дела нет до вашей печали. Жизнь стучится и в самые отдаленные, полные скорби уголки человеческого сердца, она полновластная хозяйка всего живого…
Опять звучат тяжелые аккорды. Но мелодия печали так и не появляется. Шум внешнего мира властно врывается в грустную обитель и заставляет обратить на себя внимание. В четком маршеобразном ритме звучит задорный мотив. Весело перекликаются инструменты оркестра. Словно распахивается перед вашим взором многозвучная картина улицы, полной веселящихся людей… Вдруг из-за поворота вливается в поток новая струя людей, новый оркестр поет певучую мелодию марша. Все это постепенно отдаляется, уходит и, наконец, исчезает с глаз.
Человек остается наедине с собой, со своими мыслями, и вновь поднимается в нем старая боль. С новой силой звучит тема печали. Но это в последний раз. Нужно сделать еще одно решительное усилие — выйти на улицу и забыться среди людей. Этого требует жизнь.
И вот человек попадает сразу в головокружительную атмосферу карнавала. Для того чтобы выразить его стихийное буйство, не придумаешь ничего лучшего, чем эта тарантелла. Весь оркестр в каком-то вихревом хороводе расплескивает искры звуков.
Вновь появляется уличная песня. Удивительно торжественно звучит она. В этом видится глубокий смысл: царственно возвеличена простая народная песня, то есть сама душа народа.
Опять возвращается тарантелла, но теперь она звучит по-иному… И вот она уже захлестывается наплывом новых звуков. Как будто происходит удивительный переход от созерцания картины массового празднества к теме внутренней, личной: происходит перемена и в самом человеке — просветление, примирение с жизнью…
Так мы попытались раскрыть содержание «Итальянского каприччио», прочитать этот своеобразный дневник, в котором отразилось все, что волновало художника и человека, великого русского музыканта. «Как пересказать те неопределенные ощущения, — говорит Петр Ильич Чайковский, — через которые переходишь, когда пишется инструментальное сочинение без определенного сюжета? Это чисто лирический процесс. Это музыкальная исповедь души, на которой многое накипело и которая, по существу своему, изливается посредством звуков, подобно тому, как лирический поэт высказывается стихами».
