Для психоаналитической классификации религиозных учений на основе их теологической базы кажется заманчивым и естественным предположить, что, например, иудаизм Торы и мусульманство пропагандируют мифологему воинственного царя, христианство исповедует мифологему заточенной принцессы. С той же легкостью индуизм можно отнести к мифологеме страждущего странника, а буддизм – к мифологеме отстраненного наблюдателя. Но сами эти учения содержат разные, порою взаимоисключающие требования, а в исторической практике они и вовсе подвергаются совершенно вольной интерпретации. История христианства как доктрины непротивления злу полна воинственности, а в жестком, приземленном иудаизме и мусульманстве есть пацифистские, мистически-пораженческие течения (ессеи, суфизм). В практике индуистских кармических скитаний много мирского, как воинственного, так пораженческого, а движение буддистов вовсе не состоит из будд, достигших состояния отстраненности от мира и себя. Поэтому правильнее всего сказать, что человек не просто приобщается к той или иной религии, но выбирает в ней именно ту интерпретацию, которая близка его собственной мифологеме. На поприще войны христианин ничем не отличается от иудаиста или мусульманина. Монах-буддист может быть той же заточенной принцессой, что и монах-христианин. Фактически всегда происходит одно и то же: не человек обслуживает великую идею, идея обслуживает его человеческую психологию.
К такому же «священному» служение своей психологии приступил и я. Другие кончали университеты, я свой бросил. Другие с большим или меньшим успехом делали карьеры, я свою даже не начинал. Другие собирали деньги, я их разбрасывал. Другие строили себе дом, я свой разрушил. Другие женились и размножались, я в этом не участвовал. Другие искали себе место получше и помягче, я всю жизнь пролежал камнем на краю азиатской пустыни. Я больше не был заодно с другими. Я был против них. Всю свою жизнь я зарабатывал свой хлеб самым честным на свете трудом – физическим. Ты производишь что-то своими руками, и если людям это нужно, они это покупают, а если нет, то ложишься спать голодным. Никаких двусмысленностей. Мои бедность и бездомность совершенно естественны для меня. В этом нет врожденной лени или извращенной гордыни. Просто собственность – это лишние хлопоты для того, кто всегда в пути, даже если при этом он не сходит с места.
Мне уже за 50, и, кажется, я приближаюсь к самой экзотической в стандартной психологии мифологеме – к состоянию отстраненного наблюдателя, для которого психологии в собственном смысле уже нет. В этой парадигме нет места невротическому, поскольку в ней, можно сказать, остается мало человеческого. Мифологема отстраненного наблюдателя, как я могу теперь судить, почти прожив человеческую жизнь, нацелена на разрушение самого Синдрома брамы, с которого и начинается вся эта жизнь. В индийской философии, несомненно, самой глубокомысленной в психологическом смысле из всех философий, этот процесс известен как путь медитации. Пользуясь современными знаниями нейронауки, можно сказать, что цель йога – воздействие на подкорку мозга, контролирующего все вегетативные, биологические процессы в теле и самосознании. Такой путь оправдан, поскольку именно этот примитивный зоомозг контролирует гормональную систему, все первичные инстинкты и то либидо, которое Фрейд считал преобладающим в психологии. Известно, что когда эта подкорка подавляет кору полушарий, где сосредоточены высшие процессы психики, самосознание оказывается в истероидной фазе. В этом смысле медитация – это антиистерическая терапия. Славу приобретают факиры, способные купировать свои болевые реакции, изменять частоту сердцебиения, затормаживать биохимические процессы организма, как это делают животные, впадающие в сезонную спячку, или даже добиваться полной остановки всех физически-временных процессов, известной как «самадха». (Возможно, Фрейду следовало рекомендовать своим истерическим пациенткам йогу, а не секс?)
Я никогда не медитировал. Меня интересовал высший мозг – кора полушарий. Всякий невроз – это в конечном итоге реакция самосознания на атаку его Синдрома брамы. Логика подсказывает, что ни одна из трех мифологем не защищена от невроза, пока властвует этот синдром. Теоретически, только уничтожив его, можно освободиться от человеческого. Но как это сделать? Во всех человеческих культурах существует траур по умершим. Его продолжительность у разных народов разная, но в среднем она составляет 40 дней. Если отбросить все мистические догматы о душе, которая после смерти задерживается спиритуально, астрально или еще как-то в мире живых, то объяснение этому трауру и его сроку лежит в психике самосознания, Синдрому брамы которого нанесена травма при потери близкого человека. Очевидно, 40 дней – это примерно тот срок, за который мозг оправляется от невроза. Несомненно то, что человек не счел бы смерть своих близких трагедией, если бы собственная смерть не казалась ему ужасным событием. Его зеркальные нейроны эволюционно выработаны прежде всего в его собственных интересах, а вовсе не по христианскому замыслу. В самых альтруистических порывах человека всегда есть элемент эгоизма. Это – факт. Но как раз полная утрата этого эгоизма, а вместе с ним – и утрата обычного невротического сострадания, приводит к состоянию, которое Ницше называл «сверхчеловеческим». И это тоже – факт. Между двумя этими фактами лавирует солипсическое самосознание, жаждущее стать свободным, сохранив при этом человечность.
Мои успехи на этом поприще таковы, что ныне я свободен от неврозов. Проснись я завтра и обнаружь, что остался один как перст во Вселенной, то мне пришлось бы осознать, что любая человеческая деятельность и даже любое человеческое существование становятся бессмысленными для меня в отсутствие других людей. Нет смысла что-то делать, нет смысла что-то говорить, нет смысла к чему-то стремиться. Что для меня, единственного во Вселенной, есть теперь истина и ложь, добро и зло, красота и безобразие? Их больше нет. Как известно, первочеловек Пуруша не может иметь даже пол, возраст и цвет кожи, поскольку нет других объектов для сравнения. И поэтому быть в этом мире белым зрелым мужчиной (Инь) я могу лишь при условии, что найдется хоть одна черная молодая женщина (Ян). Случись такое завтра, то эта чудовищная ситуация, от которой впору сойти с ума, не станет для меня даже неврозом. Я спокойно додумаю, что хотел додумать, пройдусь по этой пустой планете и растворюсь вслед за исчезнувшими миллиардами в Дао. Но что, если новость окажется прямо противоположной: завтра я умру, а человечество будет жить долго и счастливо? Это тоже не станет для меня потрясением. Завтра – так завтра. Почему бы и нет? Мне даже не нужно время для сентиментальных прощаний с этим миром. Это – свобода!
С другой стороны, достаточно изучив свое самосознание, я могу привести мое Оно к неврозу искусственно, без видимых причин. Если я сочту нужным, то очень скоро вызову у себя глубочайшую депрессию и искреннее отчаяние, сопровождающиеся бессонницей и всеми психосоматическими атрибутами. Ее природа проста. Это – глубочайшее чувство вины, которое требует искупления. В практике христианства это чувство известно как путь святости, на который ступают отшельники-монахи. Самыми знаменитыми среди них можно назвать святого Антония и Франциска Ассизского. Я могу вызвать у себя эту болезнь. Но зачем мне она? Нет оправдания неврозу в мире, где жизнь для всех кончается Царством Небесным. Ницше (не говоря уж про нацистов) был непоследователен, если он не понимал самого главного: сверхчеловечность, проявляющаяся в равнодушии к чужим эго, должна быть равнодушна и к своему эго. Индивид, который сжигает в печах миллионы себе подобных, вовсе не сверхчеловек. Он, по определению, живет в мифологеме воинственного царя или заточенной принцессы, которой «боги нашептали сокровенную истину». Зачем сверхчеловеку власть, могущество, насилие и все человеческое? Хлопотной становится не только собственность, хлопотной оказывается собственная жизнь. Это и есть состояние отстраненного наблюдателя. В каком-то смысле такое самосознание возвращает себя в панпсихическое Сознание, сохраняя жалкие остатки своего эго, которое окончательно может исчезнуть лишь в остановке потока самосознания, в нирване, именуемой смертью. Сверхчеловеку, т.е. будде нечего желать в этом призрачном мире. Это – свобода.
Но это – и высшая форма одиночества, в которой, тем не менее, сохраняется внутренний слушатель. В конце концов, нуминозное Я создало самосознание, чтобы познать себя и выйти из своего абсолютного одиночества, в котором не было даже мышления, ибо всякое мышление изначально – это уже шизофренический диалог Оно с Я. Когда я мыслю, я говорю с Богом. Знание этого умиротворяет. Ничто уже не имеет значения. Такова наша свобода, моя и Бога.
