Только что сделанные замечания отнюдь не лишают интереса то, что нам вчера говорилось — вспомним хотя бы термины, на которые докладчица опиралась, и, к примеру, воспользовавшись подлинными ее выражениями, ту высокую сознательную и эстетическую оценку пола, которая знаменует собой, с ее точки зрения, важнейший этап в развитии эдипова комплекса. Пол, символ его, предстают нам, по словам г-жи Дольто, как правильная и прекрасная форма. Пол прекрасен — прибавляет она. Зная ту, чьи уста эту истину изрекают, носители мужского пола должны считать эту точку зрения для себя лестной.
Непохоже, однако, что мы должны так уж безоговорочно с ней согласиться — сошлемся хотя бы на одного из тех, кто при обсуждении доклада выступил, и весьма авторитетно, на эту тему, опираясь на то, что можно назвать этнологическими наблюдениями. Дикари, эти "добрые дикари", всегда были для антропологов последней инстанцией, и вовсе непохоже, на самом деле, что правильная и прекрасная форма фаллоса находит в этой инстанции изначальное — насколько об "изначальности" дикаря вообще можно говорить — подтверждение.
Судя по совокупности относящихся сюда документов, под которыми я разумею не ученые изыскания, не выводы, которые рождаются в кабинете этнографа, а свидетельства, основанные на личном опыте тех этнографов, которые на месте с этими дикарями, добрыми или не очень, имели дело, похоже, что даже у самых отсталых племен началом и основой отношений между полами служит то, что фаллос, по крайней мере в состоянии эрекции, оказывается скрыт. Как это ни поразительно, но даже у племен, чьи одежды наиболее примитивны, приходится констатировать наличие чего-то Такого, что призвано фаллос скрыть: чехольчика для пениса, например, — этого последнего остатка одежды.
К тому же множество этнографов согласно свидетельствуют о Том, что при откровенной демонстрации эрегированного фаллоса особы женского пола испытывают, в качестве непосредственной реакции, своего рода раздражение. В очень редких случаях одеждой вообще не пользуются — отсутствует она, однако, у намбиквара, чьим гостем наш друг Леви-Стросс неоднократно, как вы знаете, бывал и о которых им немало написано. На вопрос, заданный мною ему на сей счет, он, повторяя сказанное им ъ Печальных тропиках, заверил меня, что ни разу не наблюдал эрекции в присутствии группы людей. Половые отношения специально не скрывают, все происходит в двух шагах от группы, по вечерам невдалеке от костров стойбища, но эрекция, будь то днем или ночью, никогда не демонстрируется публично. Для нашей темы это свидетельство немаловажно.
С другой стороны, существует понятие правильной и прекрасной формы. Рисовать себе значение фаллоса в этих терминах можно было бы, пожалуй, лишь в перспективе весьма однобокой. Я прекрасно знаю, что существуют прекрасные и правильные женские формы. Цивилизация, какие бы элементы ее мы ни взяли, придает им, безусловно, цену, но говорить о прекрасной и правильной форме в однозначном смысле нам в связи с этим отнюдь не приходится, хотя бы уже в силу существующих индивидуальных различий. Так или иначе, мы можем смело сказать, что очертания этой правильной и прекрасной формы куда более расплывчаты, чем у той, другой. И хотя силуэт Венеры Милосской и Афродиты Книдской маячит за каждой женщиной, результат далеко не всегда оказывается, в конечном счете, однозначно благоприятным. Домье немало упрекали за то, что он придал богам Греции дебелые формы современных ему буржуазных дам и господ. Ему вменяли это как святотатство. В этом как раз и состоит проблема, о которой я говорю, — неудивительно, что очеловеченные боги выглядят столь жалко, ведь и людям придать божественный облик бывает порой не так просто.
Короче говоря, даже если естественные потребности, связанные с продолжением человеческого рода, без этой прекрасной и правильной формы обойтись не могут, в целом нам все равно приходится довольствоваться требованиями весьма скромными — требованиями, к которым термин прекрасной и правильной формы заведомо неприложим. Во всяком случае, он остается загадочным.
На самом деле все то замечательное, что столь уместно было высказать в пользу ценности фаллоса в качестве правильной и прекрасной формы, как раз и оказывается тут под вопросом. Что не лишает его, разумеется, достоинства формы в каком-то смысле имеющей преимущество. Рассуждения наши, будучи обоснованным развитием мыслей Фрейда и его клинического опыта, призваны представить значение фаллоса в совсем ином свете.
Фаллос — это не форма, во всяком случае не форма, фшурирую-щая как объект, поскольку такая форма всегда остается, по меньшей» мере в каком-то определенном смысле, формой пленяющей, завораживающей, в то время как наша проблема всецело лежит в другом измерении. Все построение аналитического учения свидетельствует о том, что влечение между полами представляет собой нечто куда более сложное, нежели влечение воображения. Что касается нас, то мы склоняемся к тому, чтобы предложить для решения проблемы формулу, которая пока сама представляет собой лишь тезис, требующий для своего понимания дальнейшего развития: фаллос — это не образ и не объект, будь то частичный или внутренний, фаллос — это означающее.
Означающее. Мало сказать, что он означающее. Какое именно? Фаллос — это означающее желания. Тут же, правда, встает другой далеко идущий вопрос: а что, собственно, говоря об означающем желания, мы имеем в виду? Сама широковещательность этого утверждения предлагает, конечно же, что мы прежде ясно определили, что же такое желание.
В той функции, что занимает оно в нашем опыте, желание вовсе не выступает как нечто само собой разумеющееся. Это не просто возникающее между полами взаимное вожделение, половой инстинкт. Понятие желания не исключает, естественно, наличия более или менее ярко выраженных индивидуальных тенденций, в которых проявляется по преимуществу большая или меньшая способность того или иного индивида к половому общению. Вопрос о формировании желания в том виде, в котором мы его у индивидов, независимо от того, невротики они или нет, обнаруживаем, это ни в коем случае не решает. Формирование желания индивида не имеет с его багажом интеллектуальных возможностей ничего общего.
Теперь, оправившись от растерянности, в которую едва не повергли нас перспективы вчерашнего выступления, самое время вновь обратиться к текстам Фрейда.
Я не первый раз это говорю, но сегодня мне хочется это повторить еще раз: существование такого текста, как Traumdeutung- самое настоящее чудо. Он производит впечатление чуда потому, что при чтении его мысль — я не преувеличиваю — рождается у вас на глазах. Но дело не только в этом.
Материал распределен там по тактам, выстраивающимся в многоплановую композицию, каждый уровень которой — здесь как раз это слово более чем уместно — сверхдетерминировано. Приступая к нему так, как я делал это в прошлый раз, то есть начиная с первых сновидений, разбираемых в книге, мы замечаем, что значение материала, который у автора идет первым, выходит далеко за пределы соображений, которые приводит на этот счет он сам. Так, некоторые из сновидений, анализируемых в начале книги, как, например, то, которое я в прошлый раз здесь комментировал, — то, что я назвал сновидением супруги мясника, — рассматриваются им лишь в связи с вопросом о том, в какой мере определяется содержание сновидения впечатлениями, полученными накануне.
Я, как вы знаете, воспользовался этим сновидением для подхода к проблеме желания и требования. Это не я вложил желание и требование в сновидение — они там действительно налицо, и Фрейд тоже не вложил их туда — он их там вычитал. Именно он разглядел у больной потребность создать себе неудовлетворенное желание, и именно он впервые об этом сказал. Конечно, работая над Traumdeutung, Фрейд не в состоянии был предусмотреть для своих терминов специальной подсветки. Но сам подход его к вещам и тот порядок, в котором он их рассматривает, продиктованы соображениями более серьезными, чем распределение материала по главам. И сновидение, о котором я говорю, действительно служит прекрасным введением в проблему, которая в предлагаемой здесь перспективе является ключевой — в проблему желания.
Что же касается требования, то вряд ли стоит и говорить, что оно налицо повсюду. Ведь и сновидение имело место лишь потому, что подруга потребовала у пациентки, чтобы та пригласила ее к обеду. Да и в самом сновидении требование присутствует вполне недвусмысленно. Больная знает, что в этот день все закрыто, знает, что недостаток продуктов к предстоящему званому обеду она восполнить не сможет, и тем не менее пытается их затребовать, причем требование это выступает в сновидении в неприкрытой, акцентированной форме, ибо высказывает она его по телефону, который в то время — а сновидение это описано уже в первом издании книги — был еще редкостью. Телефон действительно несет в данном случае серьезную символическую нагрузку.
