«Когда я посетил профессора, – отмечал Ференци в разговоре с доверенным другом и последователем, – я сообщил ему о моих последних технических идеях. Они основывались на опыте моей работы с пациентами. Я пытался выяснить из их рассказов, из их ассоциаций, из их поведения – во всех подробностях и особенно в отношении меня, из фрустраций, вызывающих у них гнев или депрессию, из содержания, как осознанного, так и бессознательного, их желаний и стремлений, то, как они страдали от отвержения матерью, родителями или теми лицами, которые их заменяли. Я также пытался благодаря эмпатии представить себе, в какой любовной заботе, в каких специфических деталях поведения на самом деле пациент нуждался в детстве – заботе и поддержке, которые позволили бы ему обрести уверенность в себе, радость жизни, достичь полного развития. Каждый пациент нуждается в особой теплоте и поддержке. Это нелегко выяснить, поскольку обычно осознанно он этого не знает и часто думает прямо противоположное. Бывает возможно ощутить, когда я оказываюсь на правильном пути, потому что пациент немедленно неосознанно подает сигнал в виде легких изменений настроения и поведения. Даже его сны показывают отклик на новое благотворное лечение. Все это должно быть сообщено пациенту – новое понимание аналитиком его потребностей, вытекающее из этого изменение отношения к пациенту и его выражение, собственная очевидная реакция пациента. Если аналитик совершает ошибки, пациент также подает об этом сигнал, проявляя гнев или растерянность. Его сновидения делают ясными ошибки аналитика. Все это может быть извлечено из работы с пациентом и объяснено ему. Аналитик должен продолжать поиск благотворного лечения, в котором так глубоко нуждается пациент. Это процесс проб и ошибок, и аналитик должен производить его со всем умением, тактом и любовной добротой, ничего не боясь. Все должно быть абсолютно честно и искренне.
Профессор выслушал мои объяснения с растущим нетерпением и наконец предупредил меня, что я вступил на опасную почву и отхожу от традиций и техники психоанализа. Такое потворство стремлениям и желаниям пациента, какими бы подлинными они ни были, лишь усилит его зависимость от аналитика. Подобная зависимость может быть уничтожена только эмоциональным отстранением аналитика. В руках неумелого аналитика мой метод, сказал профессор, может с легкостью привести к сексуальному потворству, а не выражению родительской преданности.
Это предупреждение завершило интервью. Я протянул руку, чтобы тепло попрощаться. Профессор повернулся ко мне спиной и вышел из комнаты».[9]
Другим выражением нетерпимости Фрейда служит его отношение к тем членам Интернациональной ассоциации, которые оказывались не полностью лояльны к линии партии. Характерна фраза в письме к Джонсу от 18 февраля 1919 года: «Ваше намерение очистить Лондонское общество от юнгианцев превосходно» [7; Vol. 2; 254].
Тем же духом непримиримости по отношению к несогласным с ним друзьям проникнут отклик Фрейда на смерть Альфреда Адлера. В ответе на письмо Арнольда Цвейга, выражавшего свою печаль по поводу этого события, Фрейд писал: «Я не понимаю вашей симпатии к Адлеру. Для еврейского мальчика из венского предместья умереть в Абердине – само по себе неслыханная карьера и доказательство того, как далеко он продвинулся. На самом деле мир богато наградил его за услуги по противодействию психоанализу» (цит. по [7; Vol. 3; 208]).
Несмотря на все эти свидетельства, верные обожатели Фрейда упорно отрицают авторитарные тенденции у Фрейда. Джонс снова и снова подчеркивает это. Так, например, он говорит, что люди обвиняют «Фрейда в тиранстве и догматических настояниях, чтобы каждый из его последователей придерживался в точности тех же взглядов, что и он сам. Что подобные обвинения смешны и далеки от истины, ясно из его переписки, его работ и прежде всего из воспоминаний тех, кто с ним работал» [7; Vol. 2; 127–128]. Или: «Мне было бы трудно представить себе кого-то, по темпераменту менее годного к роли диктатора, каким его иногда изображают» [7; Vol. 2; 129].
Джонс в этих утверждениях проявляет психологическую наивность, которая не к лицу психоаналитику. Он просто не обращает внимания на тот факт, что Фрейд был нетерпим к тем, кто задавался вопросами или хоть в малейшей мере его критиковал. С теми, кто поклонялся ему и никогда не выражал несогласия, Фрейд был добр и терпим просто потому, что, как я уже подчеркивал, он был так зависим от безусловной поддержки и согласия других; он был любящим отцом для покорных сыновей и суровым и авторитарным в отношении тех, кто смел не соглашаться.
Закс более откровенен, чем Джонс. В то время как Джонс полагает, что, как и положено биографу, рисует объективную картину, Закс честно признает свое «полное отсутствие объективности, о чем я заявляю по доброй воле и с веселым сердцем. В целом обожествление, если оно совершенно искренне, скорее добавляет истинности, чем мешает ей» [9; 8–9]. Насколько далеко заходила эта симбиотическая, квазирелигиозная привязанность к Фрейду, следует из утверждения Закса о том, что, когда он кончил читать «Толкование сновидений», он «нашел то, ради чего стоило жить; многими годами позже [он] обнаружил, что это единственное, чем [он] может жить» [9; 3–4]. Легко себе представить, как человек может сказать, что живет Библией, Бхагават-Гитой, философией Спинозы или Канта, но жить книгой о толковании сновидений можно, только если предположить, что автор стал Моисеем, а наука – новой религией. То, что Закс никогда не восставал и никогда не критиковал Фрейда, трогательно видно из его описания единственного случая, когда он «по доброй воле и настойчиво» делал что-то, чего Фрейд не одобрял. «Он заговорил со мной об этом, когда все было уже почти закончено, сказал три или четыре слова, словно между прочим. Эти слова, единственные недружелюбные, какие я только от него слышал, остаются глубоко отпечатавшимися в моей памяти. Впрочем, когда все миновало, эпизод был забыт, хоть и не прощен, и не оказал длительного влияния на его отношение ко мне. Если я теперь не могу думать о случившемся без некоторого стыда, это чувство умеряется мыслью о том, что такое произошло раз в жизни, один раз за тридцать пять лет. Не такой уж плохой результат» [9; 16–17].
VII
Фрейд – реформатор мира
В детстве Фрейд испытывал восхищение перед великими военачальниками. Самыми ранними его героями были великий карфагенянин Ганнибал и наполеоновский маршал предположительно еврейского происхождения Массена [7; Vol. 1; 8]. Фрейд испытывал страстный интерес к наполеоновским войнам и приклеивал бумажки с именами наполеоновских маршалов к своим деревянным солдатикам. В возрасте четырнадцати лет он начал интересоваться франко-прусской войной. В своей комнате он хранил карты с отмеченными флажками позициями воюющих сторон и обсуждал стратегические проблемы с сестрами [7; Vol. 1; 23]. Этот энтузиазм и интересы имели двойной эффект: с одной стороны, породили интерес к истории и политике, с другой – восхищение великими вождями, оказывающими влияние на историю и меняющими судьбы мира. То, что энтузиазм Фрейда по поводу побед Ганнибала и Массены и его интерес к франко-прусской войне мотивировались его озабоченностью историей и политическим прогрессом, а не просто мальчишеской страстью к мундирам и сражениям, подтверждается последующим развитием политических интересов Фрейда. Когда ему было семнадцать лет, он всерьез подумывал о том, чтобы изучать юриспруденцию; это было время «буржуазного министерства».
«Незадолго до этого, – сообщает Фрейд, – мой отец принес портреты добившихся успеха представителей среднего класса – Хербста, Гиски, Унгера, Гергера, – и мы украсили в их честь наш дом. Среди них было даже несколько евреев; с тех пор каждый трудолюбивый еврейский мальчик носил в своем ранце министерский портфель. События того времени, несомненно, оказали влияние на тот факт, что почти до самого поступления в университет я собирался изучать юриспруденцию; только в последний момент я передумал» [4; 193].
То, что у семнадцатилетнего Фрейда имелась идея стать политическим лидером, подтверждается его школьной дружбой с Генрихом Брауном, его одноклассником, который впоследствии стал одним из ведущих немецких социалистов. Через много лет Фрейд сам описывал эту дружбу в письме к вдове Генриха Брауна: «В гимназии мы были неразлучными друзьями. Все свободные часы после занятий я проводил с ним… Ни цели, ни способы осуществления наших амбиций не были для нас ясны. С тех пор я пришел к выводу, что его цели были в основном негативными. Однако одна вещь была несомненна: что я буду работать с ним и что я никогда не изменю его партии. Под его влиянием я также в то время определенно намеревался изучать в университете юриспруденцию».[10]
Неудивительно, что в силу этого возможного интереса к социализму в юности у Фрейда возникла неосознанная идентификация с Виктором Адлером, пользовавшимся успехом вождем австрийской социал-демократической партии. Госпожа Бернфельд привлекла к этому факту внимание в дискуссии об обстоятельствах, при которых Фрейд арендовал квартиру на Берггассе. До 1891 года Фрейд с семьей жил на Шоттенринг; ожидалось появление ребенка, и семья решила переехать.
