799 Психологическая кривая жизни, тем не менее, не всегда сообразовывается с этим законом природы. Иногда это начинает ощущаться уже на ранних стадиях восхождения. В биологическом отношении снаряд поднимается, но психологически опаздывает. Мы оказываемся младше своих лет, цепляясь в мечтах за наше детство, будучи как бы не в силах оторваться от него. Мы останавливаем стрелки часов и воображаем, что время остановится. Когда, после некоторой задержки, мы наконец достигаем вершины, мы устраиваемся здесь, чтобы снова в психологическом отношении отдохнуть, и хотя мы ясно видим себя скользящими вниз по другому склону горы, мы все равно не можем оторвать тоскливых взоров от гордо возвышающегося пика, некогда нами достигнутого. Подобно тому как ранее страх служил препятствием для жизни, теперь он точно так же стоит на пути смерти. Можно даже допустить, что страх перед жизнью удерживал нас на ведущем вверх откосе, однако, как раз вследствие этого промедления, мы чувствуем себя тем более вправе закрепиться на вершине, которой мы теперь достигли. И хотя вроде бы очевидно, что, несмотря на все наши сопротивления (теперь вызывающие у нас глубокое сожаление), жизнь снова взяла свое, мы, тем не менее, не обращаем на это внимания и продолжаем пытаться заставить ее остановиться. В результате наша психология утрачивает свою естественную основу. Сознание повисает в воздухе, в то время как кривая параболы опускается вниз со все возрастающей скоростью.
800 Естественная жизнь – питательная почва души. Всякий, кому не удается идти в ногу с жизнью, остается висеть, застывшим и косным, в воздушном пространстве. Вот почему столь многие люди в старости словно деревенеют: их взоры обращены в прошлое, они «прилипают» к нему, с тайным страхом смерти в своих сердцах. Они отстраняются от жизненного процесса, по крайней мере, психологически, и, следовательно, остаются неподвижными «соляными столпами», полными ностальгии и живых воспоминаний о юности, но лишенными живого и деятельного отношения к настоящему. Начиная с середины жизни, только тот продолжает оставаться подлинно живым и бодрым, кто готов умирать вместе с жизнью. Ибо в заветный час жизненного полудня парабола меняет направление на противоположное, рождается смерть. Вторая половина жизни знаменует собой не восхождение, не развертывание, не возрастание и избыток жизненных сил, но смерть, поскольку целью жизни является конец. Отказ принять жизненное предназначение равнозначен отказу принять завершение жизни: и то, и другое означает нежелание жить, а нежелание жить тождественно нежеланию умирать. Рост и упадок образуют единую кривую.
801 Наше сознание отказывается приспосабливаться к этой несомненной истине, пользуясь любой предоставляющейся ему возможностью. Обыкновенно мы «прилипаем» к нашему прошлому и продолжаем пребывать в иллюзии, что по-прежнему молодо выглядим. Быть старым – в высшей степени непопулярно. Никто, похоже, не считает, что не быть в состоянии стареть так же нелепо, как не быть в состоянии вырасти из детских штанишек. Тихий инфантильный мужчина тридцати лет, разумеется, достоин сожаления, зато моложавый семидесятилетний старик разве не восхитителен? И все же оба являются извращенными, начисто лишенными ощущения жизненного стиля психологическими чудовищами. Молодой человек, который не сражается и не покоряет, упустил лучшее в своей молодости, а старик, который не знает, как вслушиваться в тайны ручьев, сбегающих с горных вершин в долины, не ведает смысла – это духовная мумия, не более чем застывший реликт прошлого. Он стоит в стороне от жизни, механически воспроизводя себя вплоть до последней мелочи.
802 Наше относительное долголетие, подтверждаемое материалами современной статистики, – продукт цивилизации. Представители примитивных племен крайне редко достигают престарелого возраста. Приведу пример из личного опыта: когда я наблюдал жизнь примитивных племен Восточной Африки, то видел очень мало мужчин с совершенно седыми волосами, которым могло бы быть за шестьдесят. Но те немногие, что мне встречались, действительно были старыми, казалось даже, что они всегда были такими, настолько полно они ассимилировали свой возраст. Во всех отношениях они являлись именно тем, кем они являлись.
Мы постоянно, только более или менее, являемся тем, кем мы действительно являемся. Словно наше сознание каким-то образом «выскользнуло» из своих естественных корней и с тех пор не знает, как поддерживать ритм, устанавливаемый природой. Создается впечатление, что мы несем наказание за высокомерие сознания, обманным путем заставившего нас поверить, что наше жизненное время – простая иллюзия, в которую могут быть внесены изменения по нашему желанию. (Спрашивается, откуда наше сознание получает свою способность быть столь противоположным природе и что такая его произвольность могла бы означать?)
803 Подобно снаряду, летящему к своей цели, жизнь стремится к смерти. Даже восхождение и расцвет – это лишь ступени и средства для ее достижения. Эта парадоксальная формула является не более чем логическим выводом из того факта, что жизнь стремится к цели и определяется благодаря цели. Я не думаю, что повинен в данном случае в том, что играю силлогизмами. Мы считаем, что у жизни есть цель и смысл на этапе восхождения, почему бы не поступать аналогичным образом и в отношении спуска? Рождение человеческого существа имеет смысл, почему же смерть – нет? В течение двадцати лет и более растущий человек готовится к полному раскрытию своей индивидуальной натуры, почему же пожилому человеку не следует двадцать лет и более подготавливать себя к своей смерти? Разумеется, благодаря расцвету мы чего-то достигли, мы что-то из себя представляем и чем-то обладаем. Но что мы обретаем благодаря смерти?
804 Здесь, хотя этого можно было бы ожидать, я вовсе не собираюсь неожиданно вытащить из своего кармана веру и пригласить читателя сделать то, чего никто не способен сделать – то есть уверовать во что-то. Я должен признаться, что сам никогда так и не смог сделать этого. Поэтому я определенно не буду утверждать сейчас, что мы должны поверить в то, что смерть есть второе рождение, ведущее к продолжению существования по ту сторону. Однако я могу, по крайней мере, упомянуть, что consensus gentium[110] определило взгляд на смерть, ясно выраженный во всех великих религиях мира. Можно было бы даже сказать, что большинство религий – это сложные системы приготовления к смерти, причем до такой степени, что жизнь, в согласии с моей парадоксальной формулировкой, действительно не имеет никакого иного значения, кроме как приготовления к окончательной цели, то есть смерти. В обеих из величайших живых религий, христианстве и буддизме, смысл существования получает окончательное осуществление в его конце.
805 Начиная с века Просвещения развилась точка зрения на религию, которая хотя и представляет собой типично рационалистическое заблуждение, заслуживает все же упоминания, поскольку получила весьма широкое распространение. Согласно этой точке зрения, все религии суть нечто вроде философских систем и, подобно последним, являются продуктом исключительно рациональной выдумки. Предполагается, что когда-то кто-то изобрел Бога и разные догматы и обвел человечество вокруг пальца при помощи этой фантазии, связанной с «осуществлением желаний». Но такое мнение находится в противоречии с тем несомненным психологическим фактом, что источником религиозных символов является отнюдь не разум. Последние вообще приходят не из головы – возможно, скорее из сердца; во всяком случае, можно сказать определенно, что они рождаются на глубинном уровне психики, имеющем очень мало сходства с сознанием, которое всегда является лишь верхним слоем. Вот почему религиозные символы имеют недвусмысленно «откровенный» характер – они представляют собой обычно непроизвольные продукты бессознательной психической деятельности. Так или иначе, они не придуманы, напротив, на протяжении тысячелетий они развивались (подобно растению) как естественные манифестации человеческой психе. Даже в наши дни мы можем видеть, как у отдельных людей непроизвольно возникают подлинные и действенные (эффективные) религиозные символы, вырастающие из бессознательного, подобно цветам неизвестного вида, в то время как сознание в замешательстве стоит в стороне, не зная, что делать с ними. Можно без особого труда установить, что эти индивидуальные символы, судя по их форме и содержанию, возникают из того же самого бессознательного разума или «духа» (или как там ни называть этот источник), что и великие религии человечества. Во всех случаях опыт показывает, что религии ни в каком смысле не являются сознательными построениями, что они есть результат естественной жизни бессознательного психического и тем или иным образом дают ему адекватное выражение. Это объясняет их всемирное распространение и их огромное влияние на человечество на всем протяжении истории, которое было бы непонятным, если бы религиозные символы не были бы, по самой скромной оценке, истинами о психологической природе человека.
