ответ, ибо мы не обладаем достоверными научными знаниями на сей счет, а потому с равным успехом могли бы спрашивать, обитаем Марс или нет. Жителям Марса, если таковые там имеются, наверняка безразлично, подтверждаем мы или отрицаем их существование. Может, они там есть, а может, и нет. Точно так же обстоит дело с предполагаемым бессмертием – на чем можно было бы завершить обсуждение этой проблемы.
[792] Но тут во мне просыпается врачебная совесть, которая побуждает сделать важное замечание по данному поводу. Я не раз наблюдал, что целенаправленная жизнь в целом лучше, богаче и здоровее, нежели жизнь бесцельная, и что лучше двигаться вперед вместе с потоком времени, чем назад, против его течения. Психотерапевту старик, не желающий прощаться с жизнью, кажется таким же слабым и болезненным, как и молодой человек, неспособный эту жизнь принять. Во многих случаях, кстати, вину следует возлагать на ребяческую жадность, страх, неуемное тщеславие и своенравие, присущие молодым и старикам. Как врач я убежден, что будет гигиеничнее – если разрешите употребить такое слово – признавать в смерти цель, к которой можно стремиться, а желание ее отсрочить есть нечто нездоровое и аномальное, лишающее вторую половину жизни ее цели. Поэтому для меня все религии со сверхмировой целью в высшей степени убедительны с точки зрения психической гигиены. Если я живу в доме, который, как я знаю, обрушится мне на голову в ближайшие две недели, все мои жизненные функции будут ослабляться этим знанием; зато, чувствуя себя в безопасности, я смогу жить в этом доме нормально и комфортно. Следовательно, с точки зрения психотерапии желательно воспринимать смерть как переходное состояние или как часть жизненного процесса, протяженность и интенсивность которого находятся за пределами наших знаний.
[793] Хотя большинство людей не знают, почему организму нужна соль, все мы употребляем ее в силу инстинктивной потребности. То же самое верно для психических явлений. С незапамятных времен бо́льшая часть человечества ощущала потребность верить в продолжение жизни после смерти. Значит, требования терапии ведут нас не на обочину, а на самую середину торного пути, проложенного человечеством. По этой причине мы мыслим правильно и в гармонии с жизнью, пусть даже мы не понимаем, о чем думаем.
[794] Всегда ли мы понимаем, о чем думаем? Для нас постижимо только такое мышление, которое выстраивает простые уравнения, из которого проистекает ровно то, что мы сами в него вкладываем. Такова природа и работа интеллекта. Но помимо этого существует мышление примордиальными образами, символами, более древними, чем исторический человек; они запечатлены в нас с изначальных времен, остаются вечно живыми, передаются из поколения в поколение и до сих пор составляют основу человеческой психики. Прожить полноценную жизнь возможно лишь при достижении гармонии с этими символами; мудрость – это возвращение к ним. Дело не в вере и не в знании, речь о согласованности нашего мышления с примордиальными образами бессознательного. Они суть непредставимые материнские лона всех наших мыслей, о чем бы ни помышлял наш сознательный разум. Одним из таких примордиальных образов является идея жизни после смерти. Научные данные и примордиальные образы несоизмеримы. Это иррациональные данные, априорные условия воображения, которые просто существуют, а их цель и обоснование наука может изучать лишь a posteriori, как изучает, например, функцию щитовидной железы. До начала девятнадцатого столетия щитовидка считалась бесполезным органом, поскольку ее функций не понимали. В равной мере было бы недальновидным считать бессмысленными примордиальные первообразы. Для меня они подобны психическим органам, и я отношусь к ним с величайшим уважением. Порой мне приходится сообщать пожилому пациенту: «Ваше представление о Боге или ваша идея о бессмертии ослабели, вот почему нарушился ваш психический метаболизм». Древний φἀρμακоν ἀθανασίας, эликсир бессмертия, есть нечто куда более содержательное и значимое, чем нам казалось.
[795] В заключение я хотел бы снова вернуться к нашему сравнению жизни с ходом солнца. Сто восемьдесят градусов дуги жизни делятся на четыре части. Первая четверть, лежащая к востоку, – это детство, состояние, в котором мы выступаем проблемой для других, но еще не сознаем собственных проблем. Осознанные проблемы заполняют вторую и третью четверти, а вот в последней четверти, которая соответствует глубоко преклонному возрасту, мы вновь впадаем в такое состояние, когда, независимо от своего сознания, опять начинаем доставлять проблемы другим. Период детства и преклонный возраст, конечно, полностью противоположны, однако у них есть кое-что общее – это погруженность в бессознательные психические явления. Поскольку ум ребенка вырастает из бессознательного, его психические процессы, пусть и еле уловимые, не так трудно распознать, как психические процессы у глубоких старцев, которые снова погружаются в бессознательное, все более в нем исчезая. Детство и старость – это стадии жизни, свободные от каких-либо осознанных проблем, и по этой причине я не затрагивал их в своем выступлении.
Впервые опубликовано в журнале Europäische Revue (Берлин, апрель 1934). Сокращенный вариант под названием «О психологии умирания» увидел свет в выпуске 269 газеты Münchner Neueste Nachrichten от 2 октября 1935 г. В книжной форме статья полностью напечатана в сборнике «Реальность психического» (Цюрих, 1934).
[796] Меня нередко спрашивают, что я думаю о смерти, этом бесспорном завершении индивидуального существования. Смерть для нас в целом – это попросту конец. Это точка в жизни, которая зачастую ставится еще до окончания фразы, а за нею – лишь воспоминания и последствия твоей кончины для других. Впрочем, для самого человека песок высыпается из часов, катящийся камень останавливается. Когда мы смотрим в лицо смерти, жизнь всегда предстает перед нами в виде иссякающего потока или часов, некогда заведенных и теперь готовых вот-вот замереть. Мы никогда столь полно не воспринимаем это окончательное «исчерпание хода», как воочию наблюдая последние минуты человеческой жизни, и никогда вопрос о смысле и ценности жизни не становится более настоятельным и более мучительным, чем когда мы видим последний вздох тела, за мгновение до этого еще живого. Насколько иным представляется нам смысл жизни, когда мы видим молодого человека, стремящегося к отдаленной цели и строящего свое будущее, и сравниваем его с неизлечимым инвалидом или со стариком, неохотно и бессильно сходящим в могилу! Юность, как нам нравится думать, обладает целью, будущим, смыслом и ценностью, тогда как приближение конца – это всего-навсего бессмысленная остановка. Если молодой человек испытывает страх перед внешним миром, жизнью и будущим, то каждый из нас найдет этот страх достойным сожаления, нелепым, невротическим; на юношу будут смотреть как на того, кто трусливо уклоняется от
