же самое:
Ромео стремится к Джульетте, как железные опилки к магниту; в отсутствие преград он тоже двинется к ней по прямой. Но Ромео и Джульетта, даже если возвести между ними стену, не упрутся в нее, как дураки, лбами с противоположных сторон, как это происходит со стружкой и магнитом, если поместить между ними лист бумаги. Чтобы прикоснуться к губам Джульетты, Ромео быстро найдет обходной путь: перелезет через стену или придумает что-нибудь еще. Путь опилок предопределен; достигнут ли они цели, зависит от случая. В истории любви предопределен финал; путь может меняться бесконечно [65].
С таким определением выбор в пользу рациональности кажется даже слишком очевидным: стремишься ты к чему-то или нет? Если стремишься, то именно рациональность позволит тебе добиться желаемого.
Однако тут могут возникнуть возражения. Этот рецепт предписывает нам основывать свои убеждения на истине, правомерно выводить одно убеждение из другого и строить планы, которые с большей вероятностью приведут к поставленной цели. Но все это вызывает новые вопросы. Что есть «истина»? Что делает вывод «правомерным»? Откуда мы знаем, что средства, которые и правда позволят прийти к поставленной цели, вообще отыщутся? Искать окончательный, неопровержимый, исчерпывающий довод в пользу разума — безнадежная затея. Какой бы ответ на свое «почему?» ни услышал любопытный трехлетка, он отвечает на него очередным «почему?» — так и поиски последнего рационального довода в пользу рациональности упираются в очередное требование предоставить рациональный довод в пользу рационального довода в пользу рациональности. Я верю, что Р подразумевает Q, и уверен в истинности Р, но почему я должен верить в истинность Q? Потому ли, что я убежден, что [(Р подразумевает Q) и Р] подразумевает Q? Но откуда я знаю, что это правда? Не потому ли, что я придерживаюсь еще одного убеждения, а именно что {[(Р подразумевает Q) и Р] подразумевает Q} подразумевает Q?
Подобное рассуждение легло в основу опубликованной в 1895 г. истории Льюиса Кэрролла «Что черепаха сказала Ахиллу», где описан разговор, который мог бы состояться, когда этот быстроногий воин догнал бы — но так и не смог обогнать — черепаху, которой дал фору во втором парадоксе Зенона. (За время, которое требуется Ахиллу, чтобы сократить разрыв, черепаха снова уходит вперед, и Ахиллу опять нужно ее догонять, и так до бесконечности.) Кэрролл был не только автором детских книг, но и специалистом по математической логике, и в этой статье, опубликованной в философском журнале Mind, он воображает, как воин сидит на спине у черепахи и отвечает на всё новые и новые требования рептилии обосновать свои доводы, заполняя тетрадь тысячами правил для правил для правил [66]. Мораль истории заключается в следующем: логическое рассуждение в какой-то момент должно быть просто выполнено механизмом, который встроен в машину или мозг и действует определенным образом просто потому, что он так устроен, а не потому, что сверяется с правилом, сообщающим, что ему нужно сделать. Мы вводим программу в компьютер, но его центральный процессор — это не программа, а кремниевая пластина, в которую интегрированы электрические схемы элементарных операций вроде сравнения символов и складывания чисел. Эти операции разработаны (инженером или, в случае мозга, естественным отбором) для практической реализации законов логики и математики, внутренне присущих этой сфере абстрактных идей [67].
Что бы там ни говорил мистер Спок, логика — это не то же самое, что рассуждение, и в следующей главе мы постараемся понять, чем они отличаются. Тем не менее они тесно связаны, и причина, по которой законы логики не нужно доказывать дополнительными законами логики (и так до бесконечности), также касается и обоснования рассуждения другим рассуждением. В обоих случаях последнее правило будет гласить: «Просто сделай это». В конце концов, у спорщиков не будет другого выбора, кроме как довериться разуму, потому что они уже сделали это в самом начале, когда взялись выяснять, почему мы должны следовать разуму. Если люди приводят аргументы и убеждают, а затем рассматривают встречные доводы и либо принимают, либо отвергают их, а не пытаются, скажем, подкупить или запугать противника, чтобы заставить его произнести определенные слова, им уже поздно ставить под сомнение ценность разумного рассуждения. Они уже рассуждают и, следовательно, по умолчанию признают эту ценность.
Попробовав выдвинуть аргументы против разума, вы проиграете, не успев открыть рот. Скажем, вы утверждаете, что рациональность не нужна. А это утверждение рационально? Если вы признаете, что нет, у меня не будет причины ему верить — вы же только что сами так сказали. Но стань вы настаивать, что я должен вам поверить, потому что ваше утверждение убедительно в силу его рациональности, вы тем самым признаете, что рациональность и есть критерий, с которым мы должны сверять свои суждения, и в этом свете ваше утверждение будет ложным. Точно так же, если вы заявляете, что все сущее субъективно, я могу спросить: «А это ваше утверждение тоже субъективно?» Если да, то вы вольны в него верить, а вот мне это делать не обязательно. Или, предположим, вы скажете, что все в мире относительно. Что, и это ваше заявление тоже? Если да, оно может быть верным — для вас, здесь и сейчас, но не обязательно будет верным для всех или в ту секунду, как вы замолчите. Вот почему популярное клише, будто мы живем в эпоху «пост-правды», просто не может быть истинным. Если бы оно было таковым, оно бы таковым не было, потому что утверждало бы нечто истинное об эпохе, в которой мы живем.
Это рассуждение, приведенное философом Томасом Нагелем в книге «Последнее слово» (The Last Word), надо признать, нестандартно, каким и должно быть любое рассуждение о рассуждении [68]. Нагель сравнил его с декартовским рассуждением о том, что наше существование — единственная вещь, в которой мы можем быть уверены, потому что сам факт сомнения в существовании предполагает существование сомневающегося. Так и сама попытка опровержения концепции разума с помощью разума предполагает ценность разума. По причине этой нестандартности было бы неверно говорить, что мы должны «верить» в разум или «доверять» ему. Как подчеркивает Нагель, это «на одну мысль больше, чем нужно». Бостонские каменщики (и заодно вольные каменщики) попали тут в точку: мы должны следовать разуму.
Надо признать, что доводы в пользу истины, объективности и разума могут застревать в горле, потому что кажутся опасно самонадеянными: «Да кто ты вообще такой, чтобы утверждать, что тебе ведома абсолютная истина?» Но смысл аргументации в защиту рациональности не в этом. Психолог
